Когда Минна спросила, почему с самого начала и до последних дней все так доставали Чаплина, Соня ответила:

— Причина всегда была одна и та же: Америка предоставляла нам единственный выбор между убийцами и ассоциациями нравственности. Чаплин не терпел ни одних, ни других, ему пришлось заплатить за эту независимость мысли, и довольно дорого!

Затем, возвращаясь к моей книге, она сказала:

— Но если я правильно поняла, ваш двойник оказался не слишком чувствительным к этой сцене мира в гетто.

22.

Нет, он был чувствительным к другому. Поднявшись со дна его бутылки, очевидность поразила его: никто в гетто не замечал сходства между цирюльником и диктатором! Его это настолько изумило, что он захотел предупредить об этом соседей, однако инстинктивно решил от этого воздержаться… И все же, все же то, что никто не реагировал, это было… Посмотрите (его глаза расширились до размеров экрана), посмотрите же: после пятнадцати лет амнезии цирюльник вернулся-таки в гетто; все присматриваются к нему, глядят только на него, говорят только о нем, и никто не видит, что он — точная копия Аденоида Гинкеля, портреты которого развешаны повсюду! Ни господин Жэкель, ни его жена, ни господин Манн, ни даже Ханнах! Никто! Ни малейшего намека на малейшие родственные черты, сближающие диктатора и цирюльника. Черт, что они слепые, что ли? Ханнах собирается на свидание с двойником тирана, а мадам Жэкель наряжает ее, будто она собирается к сказочному принцу! Все гетто радуется, наблюдая, как сиротка отправляется в лапы двойника Людоеда! Даже в зале Biograph Theater зрители находят вполне естественным и даже желательным, что Полетт Годдар готова связать свою жизнь с близнецом Адольфа Гитлера. «Это же повторение Гитлера. Черт возьми, — кричал про себя двойник, — надо предупредить малышку! Но нет, — поправлялся он, — условие, старик, кинематографическоеусловиестарина! И ведь все проглатывали это, как само собой разумеющееся. Это было еще одно подтверждение гениальности Чаплина! Чарли, решительно, ты — король! Но если отнестись к этому серьезно, — продолжал размышлять он, — еслиотнестиськэтомусерьезно, — заикался он про себя, — почему никто не замечает сходства между этим цирюльником и этим диктатором, что все это значит? Или, скорее, то, что они это замечают, но принимают безоговорочно, что это значит?»

От этого вопроса у него перехватило дыхание.

Это значит…

Он вооружался против очередного приступа отчаяния…

Это значит…

…

Это означало, что как бы они ни походили друг на друга, этот вот цирюльник и вот этот диктатор не имели совершенно ничего общего: слово в слово то, что Чаплин заявил после заглавных титров: «Всякое сходство между диктатором Гинкелем и евреем-цирюльником следует считать чистой случайностью».

Именно! Ничего общего… совершенно ничего… два столь разных человека, что никому не пришла бы в голову мысль поставить их рядом, зритель видит их из… изнутри, они настолько внутренне не схожи, я имею в виду, по-человечески, что даже если бы они прогуливались, взявшись за руки, с одной фуражкой на две головы, никто не заметил бы сходства между Гинкелем и цирюльником! Ниии-кто!

Итак…

Итак, если дело в этом…

Если дело в этом, то…

Если дело было в этом, то мораль, выявленная Чаплином, должна была оказаться самым сильным, смертельным ударом, который ему могли нанести, ему лично.

Мне лично.

Самый строгий из приговоров.

— Совершенно с тобой согласен по этому пункту, — сказал голос Перейры у него в голове.

Перейра у меня в голове!

На этот раз у него отказал мочевой пузырь.

— Быть двойником — это желанная роль, — объяснял Перейра, — я говорил тебе это сто раз.