Когда я туда сюда вышагивал по коридорам, мне казалось, что нас с Дороти соединяют тонкие трепетные нити. В больнице я видел картины, которые старался поскорее забыть. Огромные глаза лысых детей, судорожное дыхание больных, превратившихся в скелеты, каталки со стариками, с головы до ног обвешанными всякими мешками и трубками и уже не похожими на человеческие существа. Я отворачивался. Не было сил на это смотреть. И я возвращался к собственной муке.

Ботинки остановились передо мной в полдень среды. Я знал, что нынче среда, поскольку в газете, лежавшей на соседнем стуле, красовалось цветное фото отвратительной лазаньи с морепродуктами. (Похоже, у газетчиков среда – кулинарный день.) Не ботинки – сабо. Черные кожаные сабо. Излюбленная, как я подметил, обувь здешнего персонала. Совсем неподходящая для больницы. Я поднял взгляд. Санитар. Я его знал. В смысле, узнал. Раз другой видел в палате. Он из тех, кто не рявкал на родственников.

– Мистер Вулкотт? – спросил санитар.

– Да.

– Пойдемте со мной.

Я встал и взял трость. Следом за санитаром вошел в реанимационную палату. Время посещений еще не наступило. И потом, менее получаса назад я сюда уже заглядывал. Выходит, я обласкан особым вниманием, но у меня засосало под ложечкой.

Провода и шланги исчезли, она была странно неподвижна. Я то считал ее неподвижной и прежде, но оказалось, я ничего в этом не понимал. Ничегошеньки.

3

Раньше на Рейстерстаун роуд был молочный магазин со светящейся вывеской матового стекла, претендовавшей на юмор: под надписью ЛИДЕРЫ В ДОСТАВКЕ мамаша в длинном платье с развевающимся подолом (хотя уже наступила эра мини юбок) неслась галопом, толкая перед собой детскую коляску. Глядя на эту вывеску, я всякий раз вспоминал свою сестру. В то время Нандина еще только входила в подростковый возраст, но казалось, что она родилась долговязой, неуклюжей и начисто лишенной чувства моды. Нет, я не говорю, что она была некрасива. Ясные серые глаза, великолепная кожа, блестящие каштановые волосы, которые она зачесывала назад и скрепляла серебряной заколкой. Кстати, заколка эта говорит о многом: на будущий год сестре стукнет сорок, но она до сих пор ею пользуется. Девочка старушка, вот кто она, и такой была с самого детства. Вечно туфли с ремешком, но без намека на каблук, дабы казаться ниже ростом. Локти торчат, как одежные вешалки. Ноги палки, косточки лодыжек напоминают шарики для пинг понга.

В тот день, когда умерла Дороти, сестра отвезла меня домой. Я смотрел на нее и завидовал ее невозмутимости. Руки на руле в позиции «десять и два», как когда то учил отец. Идеально прямая спина. (Сестра никогда не горбилась, как другие женщины, пытающиеся казаться ниже ростом.) Поначалу она старалась поддержать беседу – жара, дождя не обещают, бедные фермеры, – но, заметив, что я не расположен к разговорам, смолкла. Вот еще ее хорошая черта. Молчание ее не тяготит.

Мы ехали через запущенный больничный район – заколоченные дома, замусоренные тротуары, – но все его обитатели выглядели удивительно здоровыми. И мамаша, за руку тащившая своего карапуза, и мальчишки, друг друга пихавшие на проезжую часть, и человек, воровато заглядывавший в припаркованную машину, – ни у кого никаких изъянов. На перекрестке парень, уступивший нам дорогу, от избытка энергии аж подпрыгивал. Здешний народ казался несокрушимым здоровяком.

Я обернулся и через заднее стекло посмотрел на больницу: старинный купол, величественные пешеходные мостики, боковые башни – ну целый город, издали похожий на рыцарский замок. Потом я опять уставился на дорогу.

Нандина хотела отвезти меня к себе. Якобы в моем доме жить нельзя. Но я, твердо решив наконец то избавиться от всех этих жалостливых взглядов и сочувственных шепотков, велел ехать ко мне.