Через две недели, когда руки Лайлы были все еще замотаны белой марлей, родители отправили ее по лонг-айлеидской железной дороге на станцию со странным названием Восточный Китай. Когда Лайла протянула кондуктору билет, из-под ее перчатки высунулся кусочек марли, поэтому всю дорогу девушка сидела, сжав руки на коленях. Пунктом назначения был дом ее двоюродной бабки Бель, семидесятилетней старухи, такой глухой, что, когда мать Лайлы попросила ее приютить на время свою дочь, бабка не совсем поняла, о чем речь. Разумеется, она ни разу не спросила, что произошло, а просто прислала за Лайлой такси, чтобы ее привезли домой. Единственным требованием бабушки Бель было, чтобы Лайла не смела солить пищу, когда будет готовить обед.

В течение марта Лайла пыталась почувствовать хоть что-нибудь. Все вокруг казалось холодным и бескровным: голые ветви кленов, шуршание летучих мышей на крыше, пустынная двухполосная дорога, которая называлась Восточно-Китайским шоссе и тянулась от самого дома в никуда. Лайле отвели холодную комнату под самой крышей, где она спала, не видя снов. Каждый вечер, подойдя к окну, Лайла с тоской думала о полном забвении, которое дарили небеса. В ней не осталось жизни, ничего, что она могла бы кому-то дать. Даже для того, чтобы бросить бабке несколько слов, требовалось сделать неимоверное усилие. После этого Лайла сразу уходила в свою комнату, где валилась на кровать, накрытую покрывалом, которое Бель сама сшила, когда была значительно старше Лайлы.

Только одно привлекало Лайлу — смерть. Как-то раз она согласилась погадать бабкиным приятельницам — после того как случайно обмолвилась, что умеет гадать. Но в их чашках она не увидела ничего, кроме знаков смерти: сердце, которое не билось, черную собаку, отравленные яблоки и груши. Лайла часто вспоминала Хэнни, но никогда — Стивена, хотя когда-то думала, что не сможет прожить без него и дня. Стивен стал для нее призраком. По сравнению со смертью он был ничто, а смерть звала и звала Лайлу к себе. Смерть не оставляла ее ни на минуту, она находилась возле нее каждый вечер. Когда Лайла, перед тем как убрать столовое серебро в шкаф, водила пальцем по лезвию ножа, когда мыла посуду, смерть нашептывала ей, что если разбить стеклянный стакан, получатся острые осколки, которые можно вонзить себе в кожу. Самым странным было то, что все эти голоса и шепоты почти полностью вытесняли из головы Лайлы мысли о ребенке. Но в ту ночь, когда на Лонг-Айленде холодный ветер носился над картофельными полями и свистел в трубах, он звучал как плач ребенка. Лайла накрыла голову подушкой и зажала уши руками, но продолжала слышать детский плач, не утихавший с полуночи до самого рассвета.

Лайла решила, что зиму ей не пережить. Она похудела на двадцать фунтов, ее темные волосы выпадали пучками — каждое утро она находила их на подушке, словно в спальне только что побывала птица, меняющая перья. И вдруг, без предупреждения, наступила весна. Лед исчез, от земли поднимался дымок, и воздух над Восточным Китаем стал серебристым, совсем как пар над кипящим чайником. По обочинам Восточно-Китайского шоссе образовались лужи, в которых плавали темные рыбки и зеленые черепашки. На улице на толстых веревках вывесили постиранное белье, а когда снег стаял, во всех дворах зацвели белые цветы и дикая земляника.

Как Лайла ни сопротивлялась, ее тянуло на улицу. Она закрывала окна, но даже сквозь стекло в комнату проникал аромат сирени, распускающейся под окнами. В воздухе витал запах водорослей. Все, включая саму Лайлу, жаждали перемен. Однажды в начале апреля, спустя месяц после того, как у нее пропало молоко, Лайла, проснувшись среди ночи, обнаружила, что из ее грудей что-то течет. Ее насквозь промокшие ночная рубашка и постельное белье источали такой сладкий запах, что в открытое окно влетели пчелы и кружились над Лайлой до тех пор, пока она не схватила веник и не выгнала их в открытую дверь.