— Нет, красотка. Без тебя есть кому сходить. Она укоризненно вздохнула.

— Думаешь меня одурачить?

Щелкнув пальцами, хозяйка позвала своего слугу Квинката.

Скрипнула боковая дверь. Послышались тяжелые шаги. Мейглин попыталась убежать, но было слишком поздно. Ручищи Квинката обхватили ее сзади. Мейглин видела, как поступали с другими упрямыми девчонками, решившими воспротивиться судьбе. Теперь и ее посадят под замок, где она может сколько угодно плакать и в ярости биться в крепко запертую дверь. Потом у нее иссякнут силы и она перестанет даже мечтать о побеге. К тому времени ей уже будет все равно.

— Только не вздумай оставить этой проныре одежду, — распорядилась хозяйка. — По глазам вижу, она что-то задумала. Такие — едва зазеваешься — и в игольное ушко проскользнут.

Мейглин не заплакала. Она уже не пыталась отбиваться от Квинката, когда этот верзила поволок ее наверх. Девочка знала: все ее крики и стоны лишь позабавят его. Мейглин презрела стыд и молча, без сопротивления, позволила Квинкату содрать с себя одежду… Лязгнул засов. Завернувшись в грязную простыню, от которой воняло потом вчерашних посетителей, Мейглин в бессильной ярости ходила взад-вперед. От страха перед будущим ее бросало то в жар, то в холод. В горле у нее стоял сухой ком.

Мейглин не знала, сколько времени прошло. За дверью раздались шаги. Поначалу Мейглин решила, что Квинкат, должно быть, привел портниху от Фелии. Пока та, суетясь и болтая, станет обмерять ее, хозяйский подручный не откажет себе в удовольствии еще разок поглазеть на голую девчонку. Но то был не Квинкат; с засовом возилась чья-то слабая, неуверенная рука. Потом Мейглин услышала тихий шепот своей матери.

— Мейглин, поторопись! Дитя мое, у нас очень мало времени. Ты должна бежать! Жизнь продажной женщины — не для тебя!

Влажными от волнения руками она потащила испуганную дочь за порог.

— Спускайся в кладовую. Оттуда есть выход на улицу. Другой возможности у тебя не будет. Ты должна бежать!

— В чем? В этой простыне? — в отчаянии выдохнула Мейглин.

Они спускались по черной лестнице. От холодного сквозняка у девочки закоченели ноги. Наверное, снег уже успел припорошить белым кружевом недавнюю слякоть, а мороз превратил раскисшую глину в ледяные комки.

— Тебе нельзя здесь оставаться!

С этими словами мать скинула бархатные домашние туфли и стала отдирать от своей сорочки прозрачные ярко-красные кружева.

— Доченька, это все, чем я могу тебе помочь. Неужели тебе недостанет смелости? Да, Мейглин, тебе придется бежать, я чем стоишь.

Девочка остановилась. Теперь ей было страшно за мать.

— А что будет с тобой, мама? За это хозяйка тебя…

— Тише, дитя мое. Не беспокойся обо мне.

Мать чуть помешкала, затем решительно начала сбрасывать с себя платье, насквозь пропахшее дешевыми духами. Потом она помогла Мейглин одеться. Увы! Расшитое блестками платье было чересчур тонким, а материнские туфли, даже подвязанные кружевами, оказались слишком велики для детских ног.

— Я вскоре сама превращусь в кусок льда, — упиралась испуганная Мейглин.

При всей безвыходности ее положения побег казался ей совершеннейшим безумием. Девочку вдруг пронзила мысль: теперь мать готова пожертвовать собой, только бы ее спасти. Так зачем же было рожать ее неизвестно от кого? Разве мать не знала, какое будущее уготовано дочерям продажных женщин?

Должно быть, мать прочла эту невысказанную мысль. Встряхнув поредевшими волосами, у которых хна давно забрала их естественный блеск, мать прошептала:

— Выслушай меня, Мейглин! Я должна кое-что рассказать тебе. Ты не жди подробных объяснений; теперь уже не до них. Наверное, ты считаешь себя незаконнорожденной? Нет, Мейглин! Когда я попала сюда, я уже была беременной.