Источники не сообщают, куда именно поехал Дмитрий Московский на встречу с Мамаем: в Сарай Берке, Сарай Бату или же кочевую ставку хана Мухаммада и его бекляри-бека. В зависимости от этого и определялся путь московского князя.

Целью князя вряд ли был Сарай ал-Джедид (Новый Сарай). В период «замятни в Орде» (1360-е годы) он был сильно разрушен и утратил прежнее значение. Гораздо лучше пережил войну и разруху Сарай Бату. Жизнь продолжалась там до начала XV столетия (326, 148).

Обычная дорога в Нижнее Поволжье шла из Москвы до Коломны, оттуда по Оке до Рязани, а дальше сухим путем до верхнего течения Дона. Спускаясь на судах вниз по Дону, путники в районе Переволоки перебирались с Дона на Волгу и оказывались вблизи Сарая Берке. Вероятно, этим путем и ехал Дмитрий Московский летом 1371 года.

Два взгляда на один вояж

Летописные известия о поездке Дмитрия Московского к Мамаю разбросаны по нескольким годовым статьям. Две основные версии — московская и тверская — даже в обработанном поздними редакторами виде сильно расходятся в оценке событий. Каждый летописец смотрит «со своей колокольни». Для московского летописца поездка Дмитрия к Мамаю и получение ярлыка на великое княжение Владимирское — смелый поступок и восстановление исторической справедливости. С точки зрения тверского книжника — это преступление перед моралью, эгоистический поступок, повлекший за собой новую войну, жертвами которой стали тысячи и тысячи русских людей.

Вот похожее на словесные четки сообщение об отъезде московского посольства в его тверской редакции:

«Того же лета (1371) князь великии Дмитреи Иванович поиде в Орду, месяца июня в 15 день на память святаго пророка Амоса в неделю перевезеся черес реку Оку, а пресвященныи Алексии митрополит проводил князя великаго до Окы и благословив его, молитву сътворив, отъпусти его с миром и его бояр, и его воя, и всех благословив, и сам възвратися въспять, и приеха в град Москву» (43, 96).

Далее в тексте Рогожского летописца следуют два известия, относящиеся к московско-тверским и московско-литовским отношениям. Вслед за ними продолжается прерванный этими известиями (вставками) рассказ о поездке Дмитрия Московского в Орду:

«И тамо, приида в Орду, князь великии Дмитреи Московьскыи многы дары и великы посулы подавал Мамаю и царицам и князем, чтобы княжениа не отъняли, они же диавольскым научением за умножение грех ради наших безбожною своею лестию ввергъли меч и огнь в Русскую землю на крестианьскую погыбель. И тако створили мятеж в Русской земли и велику погибель христианом, омрачив сердце своя многым златом и сребром, отъпустили князя Дмитриа с любовию, опять дав ему княжение великое» (43, 96).

В этом ритмически построенном рассуждении неизвестного летописца (очевидно, тверского редактора Свода начала XV века) за обличением Мамая и его окружения (те самые они, исполнители козней дьявола!) скрывается и осуждение князя Дмитрия. Он представлен в одной компании с пособниками дьявола, виновниками «мятежа в Русской земле».

Для усиления эмоциональной окраски своего рассказа летописец (судя по всему — человек церковный) использует сильную метафору: татары (а с ними и князь Дмитрий) «ввергли меч и огнь в Русскую землю». Эта фраза близко воспроизводит одно выражение из «Повести временных лет», содержащееся в рассказе об ослеплении князя Василька Теребовльского (1097 год). Князья упрекают зачинщика этого преступления князя Давыда Игоревича в том, что он «ввергл еси нож в ны (нас. — Н. Б.), его же не было в Русскеи земли» (32, 262; 32, 274).

Русские князья прекрасно понимали политику Орды, направленную на разжигание княжеских усобиц.