Издатель мой, разорясь, лишил себя жизни.

И все это не потому, что я еврей, а что родился на Востоке.

Печальное могло бы быть утешение, что и пышному Западу худо.

Могло бы быть, да не стало. Я никому не желаю зла. Не умею. Не знаю, как это делается.

9

"Отче наш, иже еси на небеси..."

Молитву эту изваяли голод и недоля.

Хлеба насущного.

Хлеба.

Ведь то, что я переживаю, было. Было.

Продавали вещи и одежду за литр керосина, за килограмм крупы, за рюмку водки.

Когда один юнак, поляк, дружески спрашивал меня в комендатуре, как я выбрался из блокады, я спросил, не мог бы он "что-нибудь" по делу Эстерки.

- Конечно, нет.

Я поспешил сказать:

- Спасибо на добром слове.

Эта благодарность - бескровное дитя нищеты и унижения.

10

Я поливаю цветы. Моя лысина в окне такая хорошая цель.

У него винтовка. Почему он стоит и смотрит?

Нет приказа.

А может, в бытность свою штатским он был сельским учителем, может, нотариусом, подметальщиком улиц в Лейпциге, официантом в Кёльне?

А что он сделал бы, кивни я ему головой? Помаши дружески рукой?

Может быть, он не знает, что все так, как есть?

Он мог приехать лишь вчера, издалека...