|
. Да нет, это слишком, Пушкин вовсе не политик, он поэт и относится к человеку, полагаясь на чувство. Александр Сергеевич, похоже, хорошо постиг природу людей, он чувствует их отлично. Вот и тут, со мной, он уверен, что я не хочу ему зла, и он прав. Тем более, когда он знает об архиве Кондратия. Я готов поступиться даже в чем то своем, чтобы ему не навредить. Неосторожен Пушкин во мнениях и трудах своих. Да и я рисковал, открывая ему тайну архива, однако не мог не проявить через доверие симпатию к Пушкину.
Я так задумался, что даже пропустил шутку Александра Сергеевича, которой он сам же от души расхохотался, чем пробудил меня от размышлений. – Приятно мне у вас, дорогой Фаддей Венедиктович. Вот был давеча у Крылова: вкусно, но скучно. Иван Андреевич кушать любит больше, чем говорить. – Это не грех, – отозвался я, – литераторы обычно так много говорят, что несколько молчунов среди них только бы установили равновесие. – И верно. Барон, скажи, почему люди, которые каждый день пишут, еще и говорят каждый день? – Пишут – недоговоренное, говорят – недописанное, – пробормотал Антон Антонович. – Ха ха ха! – снова рассмеялся Пушкин. – Точно! Начнешь, бывало, читать какую нибудь критику: ни начала, ни конца, и мысль как будто отдает бутылкой. – А ведь мы все также пишем критики, – напомнил я. – Предлагаю поклясться накануне соблюдать обет молчания. – Это гарантирует только начало критики, – напомнил Дельвиг. – А что делать с концовкой? – Еще не знаю, Антон Антонович, – признался я. – Да очень просто, – сказал Пушкин, – обещать окончание в следующем номере, а там сызнова начинать! Одна напасть – как же соблюдать обед молчания? Вы оба, допустим, можете вечер провести с женами. Между супругами обычно уже так много сказано, что и помолчать не грех. А как быть мне – холостяку? А ведь прежде, чем с дамой молчанием заняться, нужно же водопад слов пролить, да не просто, а о последних течениях, поэтических тонкостях. Поневоле оскоромишься и что нибудь из завтрашней статьи приведешь… Впрочем, – в серьезной манере закончил Александр Сергеевич, – именно из за того я больше люблю иметь дело с гризетками… Я хотел возразить, но Антон Антонович взглядом показал, что не следует. Верно, Пушкин находится сейчас в конце очередного романа и думает о женщинах мрачно. – Так выпьем же за жен! – заключил поэт. – Это лучшие женщины. Должно и я когда нибудь женюсь. Может, не скоро, сил к таким обильным возлияниям уже не будет, так я скажу ей: милый друг, я столько выпил в вашу честь, что пора бы знать честь… нет, не так, что трезвость моя – утлый плот, влекомый выпитым бургундским… Лучше стихи: Что же? будет ли вино? Лайон, жду его давно. Знаешь ли какого рода? У меня закон один: Жажды полная свобода И терпимость всяких вин. Погреб мой гостеприимный Рад мадере золотой И под пробкой смоляной Сен Пере бутылке длинной. В лета красные мои, В лета юности безумной, Поэтический Аи Нравился мне пеной шумной, Сим подобием любви! Ныне нет во мне пристрастья – Без разбора за столом. Друг разумный сладострастья, Вина обхожу кругом. Все люблю я понемногу – Часто двигаю стакан, Часто пью – но, слава богу, Редко, редко лягу пьян. Антон Антонович предложил тост за эпикурейство. – Кстати, ваше испанское вино прелестно освежает, – заметил Пушкин. – Вот поэтому все испанцы должны быть веселы и беззаботны. – Они пьют это вино прямо из бурдюков: подставляют рот под струю и льют в горло – не глотая. |
