Почти немедленно в моем мозгу началась обычная борьба,  в смысле должен я  или не должен  принимать дозу героина. В этом случае, спор был кратким. Я был  так  раздражен  самим  собой, что  специально  принял большую  понюшку, несомненно не столько  для того, чтобы успокоить себя, а столько  для  того, чтобы косвенно досадить кое-кому. Я поступил так впервые за неделю. До этого я обходился кодеином.

     Частично  из-за этого, и  частично  из-за  психологического  кризиса, я испытал эффекты, подобных которым  я еще  никогда не  испытывал. Я оставался всю  ночь в  состоянии между сном и бодрствованием,  неспособный  позвать на помощь, неспособный  контролировать свои  мысли; и  меня унесло в  полностью незнакомый мне мир. Я совершенно не  существовал там, в любом обычном смысле этого слова. Я  был  математическим выражением сложной геометрической схемы. Мое равновесие поддерживалось бесчисленным множеством  других сил  в той  же системе, и  то, что  я  называл  своим "Я" неким таинственным образом  несло ответственность за манипуляцию другими силами, но я не мог с ними совладать. Когда я старался уловить их,  они исчезали. Мои функции, казалось, сводились к  упрощению  сложных выражений,  и  затем  к построению новых комплексов из элементов столь изолированных, чтобы они создали подобие моего  собственного выражения в совершенно иных формах.

     Этот  процесс  продолжался, самовоспроизводясь с  интенсивностью  бреда бесконечных  эонов  времени.  Я переживал нестерпимые  муки,  утрачивая  мою индивидуальность,  обескураженный,  если можно  так  выразиться,  некоторыми выражениями, которые  я же сам  и сформулировал.  Страдание стало  настолько острым, что я почувствовал необходимость призвать Лу на  помощь. Но я не мог найти ей место в моей системе.

     Но  нечто в природе кривых самих моих графиков я идентифицировал с ней. Словно  их  окончательная  форма  каким-то  образом  зависела  от  нее.  Она содержалась в них, так сказать, в скрытом виде. Она была присуща  самой этой структуре; и как  только возбуждение и тревога  спали,  я  нашел  любопытное утешение в том факте, что она не была  независимой и посторонней сущностью в этом хитросплетении  причин и следствий,  но являлась основой  того, что вся система  приняла  именно  этот вид в предпочтение  всем остальным. И по мере того, как  ночь длилась, чудовищная  сложность  видения упорядочивалась сама собой.  Я ощущал  вращение  и  подъем, сообщающиеся  со всей  вселенной моей мысли. Своего  рода головокружение захватило мой  дух.  Словно колесо начало вращаться,  постепенно  увеличивая свою  скорость,  так что  человек не  мог больше различать  отдельные его спицы. Оно  слилось в  неразличимое  марево. Ощущение  это  понемногу  овладело  всем  моим   сознанием,  пока  не  стало неизменным  и единым; однако это  единство складывалось из неоднородных сил, которые находились в  постоянном движении. Монотонность терзала  сознание, и моя полудрема вскоре перешла в подлинный сон.

    Странность  всего этого переживания заключалась в том, что  я проснулся наутро совершенно новым человеком. Я обнаружил себя поглощенным трудными для понимания   вычислениями,  внешне   бессвязными.