— Дядюшка, пожалуйста, не сердитесь на меня!

— Да разве я сержусь! — воскликнул он. — Я огорчен, мне жаль тебя. Ну что ж, раз вы пренебрегаете мной, я тоже постараюсь забыть вас и перестану знаться с вами!

Тогда мне пришло в голову: может, злосчастное похищение оправдает меня в его глазах. И я, ничего не утаив, во всем призналась ему. Слушая меня, он то бледнел, то краснел, сжимал кулаки, бормотал угрозы, а когда я кончила, не говоря ни слова, выбежал вон из комнаты. И послав в гостиную слугу за шляпой, сел в бричку и уехал.

Советник несколько раз осведомился о нем, но потом они почли за лучшее сделать вид, будто его вовсе тут не было, и больше о нем не поминали. Только Оскар шепнул мне на ухо:

— Что, дядюшка дал деру?

Сказал и, по своему обыкновению, засмеялся.

Когда я слышу его смех, меня охватывает невыразимый ужас; кажется, будто он вырвался из сумасшедшего дома. Он смеется, а мне плакать хочется.

26 июля

Когда они наконец уехали, я вздохнула свободно. До свадьбы остались считанные дни, хотелось бы растянуть их подольше, поделить на маленькие частички, как это делают с провиантом потерпевшие кораблекрушение моряки.

Я затворилась у себя в комнате и, впав в забытье, не заметила, что плачу. Мама, наверно, догадалась, в каком я состоянии, и пришла ко мне.

— Дорогая Серафина, — сказала она, — я надеялась, ты выкажешь больше благоразумия и присутствия духа, когда дело коснется твоего будущего, но надежды мои не оправдались. Конечно, со временем это пройдет, но зачем себя терзать понапрасну? Надо превозмочь себя и гнать прочь мрачные мысли! Мне кажется, — прибавила она, — на тебя плохо подействовала безобразная inqualifiable выходка твоего дядюшки. Но что с него взять? Он всегда был чудаком. Одному богу известно, сколько я от него натерпелась в жизни…

Долго говорила она в таком духе, потом взяла меня за руку и чуть не насильно увлекла в гостиную.

— Пойдем, пойдем! — сказала она. — Там барон приехал с агрономом. Тебя немного развлечет беседа с паном Опалинским.

Не отдавая себе отчета в том, что делаю, я последовала ее совету. И долго сидела в гостиной молча, злясь сама на себя. Опалинский, словно сжалившись, подсел ко мне и завел разговор о совершенно посторонних вещах, но незаметно придал ему какое-то странное направление. Заговорил о людях, как он выразился, эксцентричных и о влиянии на них окружения. Он упомянул об этом к слову и как бы между прочим, но мне почему-то сдается, он имел в виду Оскара, которого из деликатности назвал не идиотом, а эксцентричным, и меня, чье влияние…

Я поняла: движимый самыми хорошими побуждениями, он хотел утешить меня, и была ему за это признательна. Но его слова ввергли меня в еще большее отчаяние, и, когда мы вышли на веранду, где нас никто не слышал, я не сдержавшись, сказала:

— Если я вас верно поняла, вы сочувствуете мне и хотите утешить, не так ли?

Он смешался.

— Благодарю вас, но у меня на этот счет нет никаких иллюзий. Я буду с вами откровенна. Почему? Сама не знаю. То ли у меня сегодня настроение такое, то ли вы вызываете доверие. Так вот, видели вы моего будущего мужа? Он — миллионер, и этим все сказано. И миллионы его служат мне оправданием. С младенческих лет мне внушали: счастья без богатства не бывает. Для меня это стало аксиомой. Поэтому я сознательно сделала такой выбор. Забавно, не правда ли? Впрочем, что же тут удивительного? Дворцы, бриллианты, богатство — вот к чему я стремилась в жизни. Иных целей я не знаю. Что вы на это скажете?

Он смущенно молчал, словно собираясь с мыслями.

— Тем более мне вас жаль, — сказал он, — потому что редкая женщина, поступая, как вы, найдет в себе мужество в этом признаться.