Ветер веет, потому что солнце греет землю или оставляет ее холодную. Дело делается, и веет искусство, как благодать исходит от святости. Искусство — это милость, это что даром дается, прилагается.

Все ссорюсь с Е. П. и думаю: «Куда девалось то хорошее, что, бывало, я в ней любил?» Конечно, в Леве. Жизнь прожита, и жизнь сохранилась в Леве. Значит, ребенок есть сохраненная жизнь. Семья есть организация для сохранения жизни. А индивидуум — конец.

— Вы нападаете на обывателя — почему? Обыватель обыкновенно человек семейный, семья — организация для сохранения жизни. Значит, обыватель по существу своему должен охранять жизнь от разрушения, и вы, нападая на обывателя, нападаете на существо жизни.

Хозяйство сердца моего расхищается и скудеет, деревенеет душа. Капитал сердца нашего — любовь к людям, но не люди являются источниками нашей любви, она исходит из природы всего мира, и туда надо направить внимание желающему увеличить свой капитал. Богом называют это высшее солнце вселенной, связью с этим Существом живет человечество.

Ученики, окончившие 5-классную школу, экзаменовались во Н-ю ступень, многие не знали, что в России главная река Волга, не знали крещения Руси, никто не назвал главный город Франций и Англии, никто не мог сказать, при каком царе учреждена Государственная Дума, — одичание! А когда ответили, что Русь была крещена в Иордане, что народы, населявшие Российскую Империю, назывались русские и жиды, то среди этих русских мальчиков я почувствовал вдруг то жуткое одиночество, которое охватывает не в пустыне, — в пустыне Бог! а в большом городе, где-нибудь в Питере на Невском в первое время литературной карьеры, когда выходишь из ужасной газетной редакции, наполненной политическими спекулянтами, с отвергнутым рассказом — выходишь с физической точкой тоски у сердца… Боже! как я не знал, просто не догадывался, что это черное пламя начинающейся тоски можно бы залить водкой, сын алкоголика, и я не знал, как пользоваться алкоголем! Вот бы тогда как радостно шел бы я через Невский — трын-трава! а тут иду через Невский, инстинкт самосохранения несет меня, как парус, через лавину экипажей, людей, вот когда я знал одиночество.

Но и теперь мелькнуло это самое страшное чувство, когда я очутился среди учеников, не знающих Волги и Днепра…

По поводу срама, испытанного Левой от приема Семашки. Остается утешение такое: можно испытывать <1 нрзб.> унижение, срам, но не унижаться и не срамиться, если только сохраняется при этом Я высшее, которое дает полный отчет о событии срама с малым «я» житейского опыта и решает по этой открытой книге, что в другой раз так поступать нельзя.

Лебедев — он той же природы, что и Семашко, умный, добрый, хороший человек, а в грязное дело они замешиваются только потому, что, рассуждая книжно, принципиально, они пропускают то малое живое, природное, без чего жизнь не в жизнь. Их ругают изменниками, подлецами, потому что обыватели не могут понять их рассудочной природы. И вот нужна чахотка, измена жене, исключение из партии, ужасающая бедность, смерть — тогда они начинают, как Лебедев, понимать, что они пропустили, жизнь пропустили в рассуждениях.

14 Октября. Покров.

На хуторе у мельника Гаврилы Васильевича: пир, завод в бане.

Звезда утренняя и чувство острой влюбленности в мир. Тихо. Чуть брезжит. В лесу пахнет осенним листом. В желтом свете деревьев при восходящем солнце и бодрые озими.

Рассказ Степаныча про медведя. В такую ночь ночевали в лесу мужики. Бежит медведь, и за ним гонятся два волка. Медведь забрался на стог сена и ну швырять лапами сено в волков, перешвырял весь стог, потом шарк на пруд по скользкому льду и уселся посередке.