— Нырнул, — отозвался я.

— Он на это способен?

— Очевидно, — Фидорус пробрался обратно на нос. — Но ненадолго. Бочка вытащит его вверх, а когда это произойдет, мы будем наготове.

— Он умен, — сказал я. — Он вроде как ждал момента, чтобы вышибить меня за борт.

— Людовициан — всего лишь тупая хищная машина. — Фидорус подобрал свою кепку и натянул ее на свои тронутые сединой растрепанные волосы. — Он набросился на лодку, а ты стоял на транце, вот и все.

Я кивнул, глядя в море.

— И вы абсолютно уверены, что эта тупая хищная машина не сможет до нас добраться? — спросила Скаут, появляясь из-за рубки.

Фидорус переводил взгляд со Скаут на меня и обратно, словно не мог поверить своим ушам.

— Сколько раз тебе повторять? «Орфей» по периметру замкнут концептуальной петлей в три раза более мощной, чем та, что все это время обеспечивала безопасность Эрика. Мы останемся здесь, он останется там, а когда бочка подтащит его наверх, мы закончим свою работу. Людовициан и Майкрофт Уорд навеки исчезнут, мы отправимся по домам. А теперь, Сандерсон, будь так любезен — займись якорем.

* * *

Через полчаса стало ясно, что людовициан в сколько-нибудь скором времени возвращаться на поверхность не собирается, что бы ни говорил по этому поводу доктор Трей Фидорус. Я вызвался остаться на палубе и продолжать следить, не появится ли бочка. Скаут и доктор спустились на камбуз готовить еду. Я думал переодеться, но шорты и гавайская рубашка были тонкими и быстро высохли на солнцепеке. Однако при падении за борт я потерял темные очки и соломенную шляпу, и шея у меня сзади саднила так, что я шипел от боли всякий раз, когда она терлась о воротник. Лоб и скулы у меня тоже были обветрены и обожжены солнцем.

Наступил вечер. Небо начало темнеть, и я решил остаться возле носа в длинной тени от рубки и продолжить наблюдение за волнами. Скаут была занята с ноутбуком мистера Никто, а доктор прибрал посуду после того, как мы перекусили. Вновь появился Иэн, какое-то время походил по часовой стрелке кругами по палубе, а потом, когда в воздухе начала разливаться прохлада, исчез в каюте.

Прошло еще немного времени, но по-прежнему не было никаких признаков акулы. Небо из темно-синего превратилось в красно-синее, оперенное закатным солнцем. Океанская волна ослабла, сменившись неопределенной зыбью. Прохладный бриз дул сквозь леера, опоясывающие палубу, нежными пальцами поглаживая мне макушку.

Я чувствовал, что внутри меня что-то изменилось.

Остаться на палубе и продолжать наблюдения я вызвался отчасти для того, чтобы у меня было время обдумать — что со мной случилось? Чем бы это могло быть? Мне все время представлялась упавшая рядом с заросшей, давно нехоженой тропинкой монета. Одна ее сторона — скажем, «решка» — на протяжении многих лет оставалась на виду и подвергалась воздействию мороси, дождя, тумана — одним словом, стихий. Другая — «орел» — была забита в глину и стерта из памяти. Когда в том подвале слово «вода» обратилось в настоящую воду, это было равносильно тому, что монета перевернулась. Перемена эта не была «сногсшибательной» или «судьбоносной» — ни одно из воспоминаний, проглоченных людовицианом, не вернулось. Не прояснилось и ни одно из ранних сновидений «Фрагмента о лампе». Однако это событие имело место. Монета перевернулась. Откуда-то из глубины подсознания всплыла фраза: «Взгляд становится отражением, отражение — взглядом».

— Эй!

На палубе позади меня стояла Скаут. На ней была та самая куртка, что я видел в подвале Фидоруса.

— Привет, — отозвался я.