— Отец, будут еще государи, которые произойдут от тебя; будут императоры, которые повелят чеканить твое изображение на золотых монетах.

— Знаю, знаю; и будут также поэты, которые попытаются вложить слова в мои уста. Все это также предречено. И все же истинное знание надолго затемнится, люди в самих себе будут портить мои и свои труды. Идемте, дети мои, пора возвращаться.

Итак, в один из летних дней, в самом конце эры Овна, я в последний раз пересекал Фессалийскую равнину среди сжатых полей, серебристых олив и виноградников, отягощенных черными гроздьями. Я сохранил для этой последней прогулки человеческое обличье, то, в котором обитает сознание. Греки, мои дорогие греки приветствовали меня при встрече: чашкой молока, каким-нибудь плодом, поклоном.

— Куда идешь, странник? — интересовались они.

— Возвращаюсь домой.

Хотя благодаря пророчеству Прометея я и остался царем, требовалось удовлетворить Судьбы и дать вселенскому равновесию какое-нибудь возмещение. Я не был свергнут, но мне надлежало укрыться на некоторое время, сделать вид, будто меня нет.

— Отец, — обратился ко мне Гермес, — что будет с людьми?

Мы покинули жаркую равнину; нас уже окружали зеленой прохладой густые леса, где со всех сторон журчали и искрились ручьи. Мы поднялись над зоной лесов и оказались среди луговых цветов, чья яркость оживлена холодом вечной и трудной весны: карликовых чертополохов с глубоким фиолетовым цветом, золотых лютиков, душицы, маргариток. Последними, что цвели на склонах Олимпа, последними, что сопротивлялись ледяному ветру высоты, были крошечные сиреневые анютины глазки, жмущиеся у скалы, — хрупкие цветы, чей венчик с двумя глазками, словно нарисованными на лепестках, так похож на человеческое лицо.

— Отец, — повторил Гермес, — что с ними будет?

— Ты сам хорошо знаешь, учитель предсказателей, — ответил я.

— Они поместят божественное вне мира.

— Именно так; и они будут истреблять друг друга. А потом настанет день, когда их взор уже не будет застилаться кровью. Тогда они признают, что у мира нет понятий «снаружи» и «внутри»; они заметят снова, что нет ошибки и истины, но что истин много, и что они просто дополняют друг друга, и что худшая ошибка — считать истину единой. И они примирятся для совместных свершений.

— Когда же это произойдет, отец? — спросил в свою очередь Ганимед.

— В начале следующей эры, твоей эры, господин Водолей. А если не в этой, то в следующей. Ибо люди будут способны разрушить свое настоящее, но не свой род. Земля — планета людей, и люди еще не готовы исчезнуть. Но они могут прийти к слабости, убожеству, сократиться в числе, а могут достигнуть могущества и славы. Они вечно будут перед прометеевым выбором, а тот включает и имитацию свободы.

Мы поднялись еще выше и пошли сквозь белые туманы, похожие на клочья шерсти, выскользнувшие из пальцев невидимого стригаля.

— Отец, — продолжал Гермес, — может ли твое знание быть передано людям?

— Да, когда один из моих потомков взберется по этому склону, чтобы подняться ко мне.

И я достиг вершины моего прекрасного Олимпа, моей мраморной горы с аспидной крышей, высотой в девять тысяч локтей. Олимп, мой заоблачный престол, увенчанный девятью вершинами и окруженный зеркалами никогда полностью не тающего снега. С него я так долго видел и еще так долго буду видеть встающее подо мной солнце.

И там я заснул на две тысячи ваших лет, на время Рыб, и это было ночью богов.

Вот, дети мои, рассказ и завершен. Однажды, быть может, вы узнаете слова, что были сказаны под соснами Олимпа в день, близкий к моему пробуждению. Узнаете, как Прометей, Гермес, Ганимед и я, позаимствовав четыре человеческих голоса, обсуждали близ моего древнего святилища ваше ближайшее тысячелетие.