Гермес поспешно вдел сухожилия в мои конечности, поскольку он еще и ловкий хирург; и вот я, проломив стенки пещеры, вновь встал на ноги. Ах! Какой долгой показалась мне эта эра!

Я не стал терять время, наслаждаясь воздухом свободы, а помчался на Олимп и запряг свою колесницу.

Тифон, лежавший поперек Аравийских пустынь, сушил свои раны на солнце и набирался сил; этот негодный сын Земли уже почитал себя этаким ленивым владыкой мира. Он не слышал моего приближения, а я из осторожности не стал подъезжать слишком близко и осыпал его градом огня с высоты моей колесницы. На сей раз неожиданность была на моей стороне. Тифону и в голову не могло прийти, что я сумею когда-нибудь выбраться из темницы. Он в ужасе бежал до самой Нисы, в сердце Азии.

Там, поставленные Судьбами, дожидались его три мойры. Тифон попросил у них помощи. Они указали ему на волшебное древо.

— Его плоды содержат неодолимую силу, — сказали они.

Мойры не уточнили, что за природа у этой силы, и не добавили, что тот, кто сорвет их, обречен на неминуемое уничтожение. Тифон, сорвав плоды, воспользовался ими против меня, как метательными снарядами. Но я отбивал их назад с помощью молнии, и плоды наносили чудовищу неисцелимые раны.

Погоня возобновилась. По-прежнему рыча, ревя и извиваясь, Тифон вернулся во Фракию, где залил своей кровью склоны горы Гем, проутюжил Грецию, заодно опустошил Апулию, Кампанию и достиг Сицилии, где обычно находят свой конец великаны и чудовища.

Тогда я, показывая всему миру, что вполне вернул свои силы, поднял Этну и прихлопнул ею Тифона. Его серное дыхание чувствуется там до сих пор.

Возвращение на Олимп. Выздоравливающий мир

И боги вернулись в свое жилище. Ах! Сколько же раз нам отстраивать заново наш Олимпийский дворец! Сколько раз будем мы стирать следы войны, устранять разрушения, причиненные яростью стихийных сил! Он стал дворцом всех воспоминаний мира.

Я старался выглядеть веселым и полным энтузиазма, но на сердце, признаюсь, было тяжело. Конечно, в битве с Тифоном победа осталась за мной. Но я познал страх и смятение, и моя старшая дочь стыдила меня за это. Я познал поражение, плен, бессилие и был обязан своим спасением вмешательству самых юных моих сыновей. Кое-что очень важное произошло со мной: я потерял уверенность в своей непобедимости.

Вы, смертные, сраженные несчастьем, вы, которых жестокие болезни сделали на какое-то время ни на что не годными, — я и сам познал эту подавленность, горечь и злость, которые вы испытываете в подобных случаях. И еще эту неуверенность во всем, во всех, в самих себе, которая вселяется в, вас, даже если вы в полной мерой вернули себе свои силы, свои труды и свое главенство. Вы смотрите на мир уже другими глазами.

Я наблюдал за своими сыновьями и спрашивал себя: может, они отчасти удовлетворены моим временным унижением? Так ли уж искренни знаки послушания, которые они по-прежнему мне выказывают? Втайне я опасался их.

Это не лучшие мысли, согласен; но они донимают каждого отца, который, оказавшись в какой-то миг на коленях, является свидетелем того, как спасительные решения вместо него принимают сыновья. Там, где я прежде видел только подчиненных, теперь мне мнились возможные соперники.

Богини пылко восхваляли меня за победу, настойчиво заставляли рассказывать о битве, усердно вздрагивали, слушая о перипетиях, что мне совсем не нравилось. Когда мужчина или бог касается земли лопатками, это всегда победа Великой праматери, и тоща все ее дочери, всё, что есть женского в мире, всякое проявление женского начала, сильнее суетится, ярче блистает или громче говорит.

Гера проявляла больше самоуверенности и властности, чем когда-либо, и охотно отдавала приказы вместо меня; она не упустила ни одного случая засвидетельствовать свою признательность Гермесу, а также побеспокоиться о моих ранах, узнать, не причиняют ли мне боль сухожилия, что было лишь способом напомнить мне, как они у меня были вырваны.