11 апреля. Третьего дня Твардовский дал мне прочитать рукопись "Один день Ивана Даниловича" — чудесное изображение лагерной жизни при Сталине. Я пришел в восторг и написал краткий отзыв о рукописи. Твардовский рассказал, что автор — математик, что у него есть еще один рассказ, что он писал плохие стихи и т. д.

12 апреля. Сейчас в три часа дня Александр Трифонович Твардовский, приехавший из города (из Ленинского комитета), сообщил мне, что мне присуждена Ленинская премия. Я воспринял это как радость и как тяжкое горе.

Чудесный Твардовский провел со мною часа два. Говорил об Ермилове, который выступил против меня. Оказалось, что провалились Н.Н.Асеев, Вал. Катаев. Я — единственный, кому досталась премия за литературоведческие работы. Никогда не здоровавшийся со мною Вадим Кожевников вдруг поздоровался со мною. Все это мелочи, которых я не хочу замечать, но как нужно работать, чтобы исправить "Некрасова и его мастерство" для 4-го издания.

Могучую поддержку мне нежданно-негаданно оказал… Сурков.

22 апреля. Хотел ли я этого? Ей-богу, нет! Мне вовсе не нужно, чтобы меня, старого, замученного бессонницами, показывали в телевизорах, чтобы ко мне доходили письма всяких никчемных людей с таким адресом: "Москва или Ленинград Корнелю Чуйковскому", чтобы меня тормошили репортеры. Я потому и мог писать мою книгу, что жил в уединении, вдали от толчеи, пренебрегаемый и "Правдой", и "Известиями". Но моя победа знаменательна, Т. к. это победа интеллигенции над Кочетовыми, Архиповыми, Юговым, Лидией Феликсовной Кон и другими сплоченными черносотенцами. Нападки идиота Архипова и дали мне премию. Здесь схватка интеллигенции с черносотенцами, которые, конечно, возьмут свой реванш. В "Правде" вчера была очень хитренькая статейка Погодина о моем… даже дико выговорить! — снобизме.

Две недели мастера, вооруженные отбойными молотками, уничтожают памятник Сталину, торчавший в Барвихе против главного входа. Целый день, как бормашина у дантиста, звучит тр-тр-тр отбойных молотков.

30 апреля. Ек. Павл. Пешкова получила от Марии Игнатьевны Бенкендорф (Будберг) просьбу пригласить ее к себе из Англии. Ек. Павловна исполнила ее желание. "Изо всех увлечений Алексея Максимовича, — сказала она мне сегодня, — я меньше всего могла возражать против этого увлечения: Мария Игнатьевна — женщина интересная". Но тут же до нее дошли слухи, будто Мария Игн. продала каким-то английским газетам дневники Алексея Максимовича, где говорится о Сталине. "Дневников он никаких никогда не вел, — говорит она, — но возможно, что делал какие-нибудь заметки на отдельных листках". И вот эти-то заметки Мария Игн. могла продать в какое-ниб. издательство. Лицо Екат. Павл, покрывается пятнами, она нервно перебирает пальцами. Заговорили опять о Марии Игнатьевне. "Когда умирал Ал. Максим., она вдруг дает мне какую-то бумажку, исписанную рукою Крючкова — и подписанную Горьким. "Пожалуйста, А.М. просил, чтобы вы передали эту бумажку Сталину, а если нельзя, то Молотову". Я сначала даже не взглянула на эту бумажку, сунула ее в карман халата, но потом гляжу: да это — завещание! — обо мне ни слова, все передается в руки Крючкова!" (И опять на лице красные пятна.) Вот воспоминания, терзающие эту беспокойную душу.

5 мая. Ну вот и кончается моя Барвиха. Завтра уезжаю.

Вдруг мне расхотелось ехать в Англию. Тянет к усидчивой работе над новым изданием "Живого как жизнь".

10 мая. Вышла моя книга "Современники". Толстенная, нелепая, с картинками.

21 мая. Летели мы очень хорошо. В самолете мне с Мариной достались отличные места. Впереди. Ни с кем не познакомились в пути.