От неожиданности Гранин коротко рассмеялся, а потом убрал с бледного лица тяжелые пряди, разглядывая немного дикий, восточный разрез глаз, взлетающие жгуче черные брови, тонкий нервный нос и капризные губы.

На покойную маменьку девица Лядова была похожа мало, должно быть, пошла в отцовскую породу.

Атаман Лядов, ну конечно.

Гранин уже и забыл за давностью лет эту фамилию, но хорошо помнил, как сквозь вьюгу несся всю ночь в седле, спеша доставить едва живого младенца отцу.

– Ну что, девочка, – Гранин погладил ее по волосам, – вот и свиделись.

И вернулся к ее ране, больше не тратя времени на бесполезные сантименты.

– И как же это вы знакомы? – заволновался Сема. – Я Лядову к тебе прежде ни в каком состоянии не приносил.

– А я ее на свет принял, – Гранин промывал рану, которая оказалась все же слишком глубокой, нужны будут внутренние швы, – вот этими самыми руками из материнского чрева вытащил.

– Ну ты, Алексеич, и чудо чудное, – обомлел Сема, – и молчал столько лет? Я тебе все столичные байки, как дурак, пересказываю, а ты в ответ мне дулю? И тут на тебе: дочка атамана Лядова! Ты же вроде не повитуха. Так откуда?

– Оттуда. Мне ее мать принесли едва живую, двери, черти, вышибли, – Гранин все еще не любил вспоминать ту темную ночь, из за которой вся его благополучная жизнь и закончилась. Вместо практики известного городского лекаря осталась лишь эта лечебница темница, куда Семен приводил или приносил богатых аристократов, отмеченных милостью великого канцлера Карла Краузе.

Больные рассказывали Гранину, что тайная лечебница канцлера окутана молвой и мифами. Попасть сюда считалось редкостной удачею, а Сема то и дело хвастался перстнями и кошельками, которые подкладывали в его карманы желающие проскочить без протекции канцлера.

Гранина мало тревожило, приторговывал ли Сема его услугами на стороне, он лечил всех без разбору, радуясь веселым кадетам и умиляясь словоохотливым старушкам.

К своим шестидесяти годам он уже утратил надежду на свободу и умел получать утешение от малого: спасения жизней и приятных бесед.

В заточении он смог обрести смирение, и если сердце нет нет да и тревожила тоска, то Гранин глушил ее успокоительными травками, все увеличивая и увеличивая их концентрацию.

И вот теперь девица Лядова, ради жизни которой Гранин пожертвовал всем, что имел, выросла наемным дуэлянтом.

Это делало его жертву, и без того сомнительную, вовсе бестолковой.

– Как это возможно? – спросил он у Семена, который все еще таращился на девицу огромными, как блюдца, глазами. – Я про дуэли.

Сема отличался дивной любознательностью и исправно собирал все сплетни, развлекая Гранина курьезами и скандалами.

– Очень запросто, – охотно ответил Сема, – вызывают, к примеру, какого нибудь прощелыгу – перчатка в морду и предрассветное свидание. А прощелыга, скажем, трус или вовсе не знает, с какого конца за шпагу хвататься. И тогда он нанимает вместо себя Лядову.

– Но это же совершенно противоречит философии дуэли, – подивился Гранин, делая надрез.

– Противоречит, – согласился Сема, – поэтому Лядова как бельмо у всех на глазу.

– И канцлер это терпит?

– А при чем тут канцлер, спрашиваю я тебя! Он вроде как к девице никакого отношения не имеет, а откуда у нее семейная печать – так это я и сам ошалемши. Сашенька атаманская дочка, а батенька такой драчливой наследницей только гордится. У нее же первое ранение, а летом она с самим Бреславским схлестнулась. Ты его потом и зашивал, к слову сказать.

Бреславского забыть было сложно – напыщенный, невыносимый солдафон, хам и сволочь. Тогда Гранин едва удерживал себя, чтобы не дать сварливому пациенту по уху.