— Можете сойти, размяться на свежем воздухе. Мы еще долго не тронемся с места.

Протянув руку, он помог нам с братом спуститься на землю и объяснил:

— В городе начался какой-то мятеж.

— И что, теперь туда никого не пускают? — воскликнул Александр.

— Пускать-то пускают… — Марцелл беспокойно провел рукой по волосам. — Но соваться за стены сейчас неразумно. Взбунтовались несколько тысяч рабов.

Как только среди повозок пронесся слух о долгой задержке, повсюду захлопали дверцы и утомленные путешественники принялись неуклюже спрыгивать на мостовую. Мы приблизились к Октавиану, когда солдаты уже докладывали ему о случившемся. Агриппа и Юба стояли рядом и ловили каждое слово префекта, описывавшего обстановку в городе.

— Многие из них — гладиаторы, которым удалось бежать с учебной арены. Восстание вспыхнуло рано утром, и с тех пор к мятежникам присоединились рабы.

— Кто их возглавил? — пожелал знать Октавиан.

— Никто. Люди столько лет прислушивались к… — Префект запнулся. — К воззваниям Красного Орла, что все и так взбудоражены… Впрочем, — поспешил он прибавить, — Цезарю не о чем волноваться. Мятеж непременно будет подавлен еще до заката.

Закончив доклад, префект остался стоять навытяжку. Октавиан повернулся к Марцеллу.

— Шестнадцать дней назад, когда ты уезжал из Рима, в городе ощущалось какое-нибудь волнение?

— Никакого, — поклялся тот. — На улицах было тихо.

— Думаю, это все из-за Красного Орла, — прорычал Агриппа. — Попадись он только нам в руки…

— …немедленно будет распят, — закончил Цезарь. — Даже если он и не возглавил мятежников, его воззвания вскормят нам нового Спартака. Не будем забывать, — мрачно прибавил он, — что треть горожан — рабы.

— Кто это — Спартак? — шепотом полюбопытствовал Александр.

— Тоже раб, — еле слышно ответил Марцелл. — Примерно полвека назад он поднял на бунт против Рима пятьдесят тысяч своих собратьев. Шесть тысяч из них потом были распяты. Красс не велел снимать тела, и они еще много лет висели на крестах вдоль этой дороги.

Октавиан, подняв глаза, всматривался в даль. Со стороны Сервиевой стены нам навстречу стремглав скакал верховой. Из-под копыт коня поднимались тучи пыли. Вот он замер как вкопанный, и солдат, быстро спешившись, приветствовал Цезаря.

К моему изумлению, Октавиан улыбнулся.

— Фиделий, — проговорил он, — расскажи нам, какие здесь новости.

Юноша — судя по виду, не старше семнадцати-восемнадцати лет — с готовностью начал:

— Убито уже больше тысячи рабов. Оставшиеся пытаются отыскать новых сторонников, но без успеха.

— Пока без успеха, — возразил Октавиан.

Фиделий покачал головой:

— Цезарь, они заперты в городе. Ворота закрыты накрепко, и ваши люди убивают бунтовщиков сотнями.

— Отлично. Легионеры понимают, что пленных брать нельзя?

— Разумеется.

Октавиан помолчал, а потом спросил:

— А твоя мать, Руффия, как она?

Фиделий усмехнулся.

— Хорошо. Передает вам наилучшие пожелания. И еще это.

Он вытащил из притороченной к седлу кожаной сумки небольшой предмет, завернутый в льняную тряпицу. Портрет, подумала я. Так оно и оказалось.

Щеки Октавиана порозовели.

— Очень мило, — глухо произнес он, вглядываясь в лицо, заключенное в фаянсовую рамку (женщина была довольно красива, с длинными черными волосами и прямым римским носом), а затем передал портрет Юбе.