– Ложитесь, мадемуазель Мари. Вас так и бьет озноб. Ложитесь в постель, а я расчешу вам волосы, пока вы будете засыпать.

Мари-Жозеф устроилась между перинами, все еще дрожа.

– Геркулес, поди сюда.

Полосатый кот, сузив глаза, наблюдал за ней с приоконного диванчика. Он зевнул, потянулся, приподнялся, дугой выгнув спину, и глубоко вонзил когти в бархатную подушку. В два прыжка он одолел расстояние, отделявшее его от постели. Обнюхав пальцы хозяйки, он прошелся по ее животу и стал топтаться, довольно урча. Хоть он и выпускал когти, под периной она ощущала только мягкое надавливание его лапок да слышала тихое, приглушенное царапанье. Потом он свернулся клубком, теплым и тяжелым, и снова заснул.

– Спрячьте руки, – приказала Оделетт, выше подтягивая перину.

– Нет, это непристойно…

– Вздор, делайте, как я вам велю, а не то умрете от чахотки.

Оделетт плотнее подоткнула перину у нее на шее, а потом распустила волосы Мари-Жозеф по подушке и осторожно расчесала спутанные пряди.

– Никогда больше не выходите в свет такой растрепой!

– На мне был фонтанж, – широко зевнула Мари-Жозеф, – но его сбила русалка. От усталости она забыла, о чем шла речь. – Ты должна непременно увидеть русалку! Ты ее увидишь, обещаю!

«И все-таки я так взволнована, что не смогу заснуть», – подумала Мари-Жозеф. Мгновение спустя Оделетт опустила ей на грудь тяжелую, аккуратно заплетенную косу. Мари-Жозеф уже задремала и не почувствовала, как Оделетт кончает убирать ее волосы. Оделетт задула свечу. По комнате поплыл дым, отдающий горелым салом. Тенью во тьме Оделетт неслышно скользнула к окну.

– Не закрывай, – сонным голосом попросила Мари-Жозеф.

– Так холодно, мадемуазель Мари, – пожаловалась Оделетт.

– Придется привыкнуть.

Оделетт юркнула под перину, обволакивая Мари-Жозеф благоуханным теплом. Мари-Жозеф обняла ее:

– Я так рада, что ты снова со мной.

– Вы могли меня продать, – прошептала Оделетт.

– Ни за что! – Мари-Жозеф не призналась Оделетт, как горько, будучи монастырской воспитанницей, она стала раскаиваться в том, что владеет рабыней. Она готова была покаяться в этом грехе. Ее убедили доводы монахинь, измучило чувство вины. Однако она вовремя сообразила, что монахини побуждают ее не освободить, а продать Оделетт. Сестры полагали, что на Оделетт, с ее-то умениями, способностями и утонченным вкусом, легко найдется покупатель вне стен монастыря, и надеялись получить немалую выгоду от ее продажи.

«Я должна дать ей вольную, – подумала Мари-Жозеф. – Но если я освобожу ее сейчас, я могу только отпустить ее на все четыре стороны, и что же с нею станется, без родных и без средств? Она похожа на меня, но ее не оберегает любящая семья или брат, ей не покровительствует король. Ее единственное приданое – красота».

– Я никогда тебя не продам, – повторила она. – Ты будешь жить со мной, а если смогу, я тебя освобожу, но ты никогда не будешь принадлежать никому, кроме меня.

Над Версалем в безмолвном воздухе вознеслась мелодия, сложная, изощренная и печальная.

– Не плачьте, мадемуазель Мари, – прошептала Оделетт, смахнув слезы со щек Мари-Жозеф. – Теперь судьба к нам благоволит.

– Слышишь, поет русалка? – спросила Мари-Жозеф.

«Я и вправду ее о чем-то спросила? – подумала Мари-Жозеф. – Или мне это только снится? Я и вправду слышу русалку или это сон?»

Внезапно тишина взорвалась топотом тяжелых сапог, звоном шпаг, грубыми криками.