Кто-то неотрывно смотрит ему в спину. Якоб чувствует это и разворачивается. Возле костра, точно откормленная жаба, сидит самый безобразный парень, какого ему доводилось встречать. Лицо раздуто, как пузырь, глаза выпучены, рот перекошен. Якоб смотрит на незнакомца и не сразу понимает, что тот улыбается.

– Чудесный клинок, правда, – говорит парень. Голос его звучит мягко и рассудительно, что никак не сочетается с его лицом. – Немало денежек стоил, наверное. Или стащил где-нибудь?

– Тебе какое дело? – огрызается Якоб.

Он решает уже отвернуться, но собеседник его шарит за спиной и достает из-под рваной тряпки двуручный клинок в полтора шага длиной. Без острия, с долом и короткой гардой, он едва ли не один в один похож на меч Якоба.

– Мне клинок от отца достался, когда дьявол его забрал, – произносит безобразный с ухмылкой. – В Ройтлинге, откуда я родом, говорят, что в день казни меч этот кричит и требует крови. Но я, сколько себя помню, ни разу не слышал, чтобы он кричал. Кричит обычно другой кто-нибудь.

Якоб тихо смеется. Впервые за долгое время.

– Теперь жителям Ройтлинга, наверное, самим приходится руки марать, – ворчит он. – Вот и поделом им, торгашам жирным.

Глядя, как собеседник кивает и задумчиво проводит ладонью вдоль лезвия, Якоб понимает, что обрел друга до конца жизни.

Куизль швырнул камень в пруд. По поверхности кольцами разошлись небольшие волны, и картина растворилась в воде. Палач поднялся с тяжелым сердцем и пошел домой.

Столько старых воспоминаний ничего хорошего не сулили.

– Вы… вы знаете моего отца? – спросила она наконец.

Брат Йоханнес по-прежнему стоял перед ней на коленях. Наконец он перекрестился, тяжело поднялся и пробормотал:

– Скажем так, знал. Лучше, чем собственного брата. Но то, что он снова стал палачом в Шонгау, для меня новость. Мы не виделись с ним больше тридцати лет.

Он засмеялся и воздел руки к небу.

– И это чудо, что нынче я встретил его дочь! Быть может, все обернется и к лучшему.

Магдалена скептически взглянула на него.

– Даже если вы его знали, с какой стати все должно обернуться к лучшему? Каким образом мой отец сможет вам помочь?

– Ты права. – Йоханнес вздохнул и снова забился в свой угол. – Не исключено, что я в скором времени сгорю на костре. Но если кто-то и сможет помочь, то это твой отец, поверь мне. Сомневаюсь, что он лишился прежней своей смекалки. Или как?

Магдалена невольно улыбнулась.

– Не лишился – ни прежней смекалки, ни даже упрямства. Он что, всегда таким был?

– Упрямее его во всем полку никого не было. Великолепный боец и хитрый, как толпа иезуитов.

Йоханнес ухмыльнулся и начал рассказывать:

– Мы познакомились после битвы при Брайтенфельде. Оба выросли в семьях палачей, и оба бежали от прежней жизни. Война всех уравнивает, и нет лучшего места, чтобы начать все сначала. А уж рубить мы умели.

Монах засмеялся, и его распухшая губа снова треснула. Он выругался и вытер кровь со рта.

– Я быстро получил место надзирателя, а потом и до профоса дослужился, армейского палача. Твой же отец, несмотря на свое низкое происхождение, стал фельдфебелем, мало кому из простых людей это удавалось. Он был до того хитрым, что мог выловить чуть ли не каждого воришку в полку. Каждого мародера или насильника.

Монах помрачнел.

– А мне приходилось потом вешать бедняг. Я и теперь вижу во сне, как они болтаются на деревьях… Как же я это ненавидел!

Некоторое время тишину нарушали лишь воробьи за окном.

– И по этой причине вы подались в монахи? – спросила наконец Магдалена.