В ту ночь Ник улизнул с посиделок у костра, пока я полез за зефиром для жарки на шампурах. Я нашел его на краю пропасти — он глядел вниз, на провалы и тени, которые при свете дня превращаются в зеленую долину.

— Эй, Никки! — окликнул я, но не стал протягивать руку — это было бы опасно, учитывая, как он шарахается при малейшем прикосновении. — Уходи с обрыва!

— Дурацкая была затея, — произнес Ник. — Тут кругом одни дураки.

— Ты просто плохо их знаешь.

— И знать не хочу, — отозвался он, белолицый, как кость, бледный, как призрак с блестящими черными глазами. На меня будто смотрел маленький дикий гоблин, а потом лунный свет лег иначе на его лицо, и я увидел получудовище, полумага, которого ненавидел, чуждого всему человеческому, как тьма порождений кошмаров.

— Алану это не понравилось бы, — сказал Ник. — Он хотел бы, чтобы мы поехали домой.

— Правда? — спросил я и протянул руку — поймать Ника, если он потеряет равновесие. — Ну что ж. Значит, нам пора собираться. Зачем расстраивать твоего брата?

Ник помог мне упаковать вещи, и мы среди ночи поехали домой. Я думал, Ник заснет по дороге — он легко переносит поездки и всегда без труда засыпает в машине, когда мы бежим от колдунов. Это Алан всю ночь не спит — сидит бледный и напряженный в ожидании будущего. Всегда хочется взять его на руки и отнести в постель, как маленького.

На этот раз Ник не заснул. Он смотрел в окно и считал, сколько нам осталось проехать.

— Дурацкая машина, — сказал он, в конце концов. — Ведь можно же ехать быстрее!

— По закону — нельзя, Никки.

Ответом мне был угрюмый немигающий взгляд.

— И закон твой дурацкий.

Алан подбежал к окну, чуть только увидел машину, — его нож блеснул в свете фонаря. Мне пришлось отвлечься и сосредоточиться на простой задаче — как выключить двигатель. Сердце сжималось в груди при мысли о том, что мой сын сразу хватается за оружие, а уже потом смотрит, кто приехал.

— Что случилось? — спросил он, выбежав во двор. — Ты ушибся? Тебе не понравилось? Почему вы вернулись?

— Дурацкая была идея, — бросил Ник. — Ты придумал, значит, ты — дурак.

Алан застыл. Вид у него был оторопевший и немного обиженный, в то время как Ник впервые за два дня расслабился — до того он словно звенел, как натянутая струна. Я редко понимаю Ника лучше, чем Алан, но тут мне довелось увидеть, как он пытается выразить незнакомым языком неугодные ему чувства. Надо будет получше присматривать за ними обоими.

— Зато мы привезли целый мешок зефира, — сказал я Алану и обнял его, заходя в дом. — Будешь ворчать — не поделимся.

Потом мальчишки жарили зефир над тостером, который с тех пор безнадежно испортился, а Ник заснул прямо в кухне, на столе. Думаю, в конце концов, день рождения вышел неплохой.

Я поднялся наверх проведать Оливию — она уже спала — и сел записать это в дневник. Для чего — сам не знаю. Впрочем, я даже не помню, зачем начал его вести и почему продолжал.

Может, просто хотел запечатлеть своих ребят, как на фотографиях в альбоме, куда вклеивают записи о первых шагах и первый детский локон. Странно оставлять там первое слово Ника и первый Аланов пистолет, но летопись должна быть правдивой.

Я не знаю, что Алан будет считать правдой к тому времени, как это прочтет, и сможет ли Ник когда-нибудь осилить или понять то, что я пытаюсь сказать. Мне было важно вложить свои чувства, чтобы они, случись им открыть эту тетрадь, увидели ясно как день, что для меня значили.