Я и сам был достаточно взволнован, но одушевление, которое испытывал Доктор, достигло последнего предела, — таким я не видел его раньше никогда.

— Ну, Стаббинс, — воскликнул он, — ты понимаешь, что это значит? Просто потрясающе! Если эти деревья могут петь хором, если они понимают друг друга и все вместе каждое, — стало быть, уних обязательно есть язык… Они умеют разговаривать! Язык, язык — в растительном мире! Мы должны его понять. Может быть, я и сам научусь на нем говорить… Стаббинс, это великий день!

После этого вечера, как бывало и раньше в подобных случаях, Доктор весь отдался охватившему его энтузиазму. Целые дни напролет, забывая не только о еде, но и о сне, он пытался разгадать новую загадку. А я — я всюду ходил за ним по пятам с блокнотом наготове. Но, разумеется, на долю Доктора выпадало гораздо больше работы — ведь по возвращении в лагерь он еще часами ломал голову над принесенными записями или занимался конструированием прибора, с помощью которого надеялся понять язык деревьев.

Как вы, возможно, помните, Джон Дулитл еще до нашего отлета с Земли предположил, что лунные колокольчики каким-то образом общаются друг с другом. Тогда же мы заметили, что в известных границах, допускаемых их положением, колокольчики могут свободно двигаться. Со временем эта их особенность стала для нас настолько привычной, что мы перестали обращать на нее внимание. А теперь Доктор задался вопросом: не могут ли подобные движения — колыханье ветвей, стеблей, листьев — и служить растениям в качестве речевого средства, чем-то вроде флажковой сигнальной системы? И он часами сидел возле некоторых деревьев и кустов, стараясь понять, используют ли они именно этот метод, чтобы переговариваться друг с другом.

ГЛАВА 9

МЫ ИЗУЧАЕМ ЯЗЫК РАСТИТЕЛЬНОГО МИРА

В те дни и я, и Доктор не раз вспоминали одного человека — и не раз жалели, что его нет с нами: я имею в виду Длинную Стрелу, индейского натуралиста, с которым мы встретились на острове Паукообразных Обезьян. Правда, он никогда не утверждал, будто понимает язык растений; но его познания в области ботаники и естествоведения были настолько своеобычны, что здесь, на Луне, этот человек мог бы оказать нам неоценимую помощь. Длинная Стрела, сын Золотой Стрелы, не записывал своих научных идей. Да и как он мог бы это сделать, не умея писать? Зато он мог объяснить, почему пчела одного цвета садится на цветок другого цвета, почему такой-то мотылек выбирает такой-то куст, чтобы положить свои яйца, почему именно эти, а не другие личинки пожирают корни вот этого водяного растения.

Вечерами мы с Доктором часто говорили о Длинной Стреле, гадая, где он сейчас и чем занимается. В момент нашего отплытия он оставался на острове Паукообразных Обезьян; но это вовсе не означало, что он пребывает там и по сей день. Прирожденный бродяга, обожавший борьбу со стихиями и с так называемыми законами природы, Длинная Стрела мог теперь находиться в любом уголке Северной или Южной Америки.

Очень часто Доктор заговаривал и о моих родителях. Очевидно, он чувствовал глубокую вину перед ними, — хотя мое тайное бегство нельзя было поставить ему в упрек.

— Стаббинс, — повторял он мне то и дело, — тебе не следовало лететь сюда… Да-да, я знаю: ты это сделал только ради меня. Джекоб, твой отец, — и твоя матушка тоже — они же места себе не находят после твоего исчезновения. И ответственность за это несу я… Ну, теперь уж ничего не поделаешь… Вернемся к нашей работе.

И Доктор с головой уходил в какое-нибудь новое исследование, оставляя эту тему, — до тех пор, пока она снова не приходила ему на ум.

Все то время, что мы изучали растительный мир Луны, нам не давала покоя мысль, что здешние животные по какой-то непонятной причине продолжают уклоняться от встречи-с нами.