|
Это нам не будет стоить ни гроша. - Это действительно наше оправдание. И потом, конечно, нужно идти в ногу с веком. Если опыт удастся, Кикандон будет первым городом Фландрии, освещенным газом окси... Так он называется, этот газ? - Оксигидрический. - Вот именно - оксигидрическим газом. В этот момент дверь отворилась, и Лотхен доложила бургомистру, что ужин подан. Советник Никлосс поднялся, чтобы проститься с ван-Трикассом, у которого от всех решенных и нерешенных дел разыгрался аппетит. Затем было условленно, что со временем придется созвать совет именитых людей города, чтобы решить, не принять ли какое-нибудь предварительное решение по вопросу об Ауденаардской башне. Оба достойных администратора направились к выходной двери. Советник зажег маленький фонарик, так как улицы Кикандона, еще не освещенные газом. доктора Окса, были окутаны непроглядной октябрьской тьмой и густым туманом. Приготовления советника Никлосса к отбытию потребовали доброй четверти часа; когда фонарь был наконец зажжен, советник обулся в огромные калоши из воловьей кожи и натянул на руки толстые перчатки из кожи бараньей, поднял меховой воротник, надвинул шляпу на глаза, вооружился тяжелым зонтом с изогнутой ручкой и приготовился выйти. В ту минуту, как Лотхен хотела снять дверной засов, снаружи послышался шум. Да! как бы невероятно это ни казалось, шум, настоящий шум, какого город не слыхал со времени вторжения испанцев в 1513 году, ужасный шум пробудил глубоко уснувшее эхо старого дома ван-Трикасс. В дверь стучали - в дверь, нетронутую еще никаким грубым прикосновением! Стучали часто и сильно тупым орудием, очевидно узловатой дубиной. Ясно слышались слова: - Господин ван-Трикасс, господин бургомистр! Откройте, откройте скорее! Бургомистр и советник, совершенно ошеломленные, глядели друг на друга, не говоря ни слова. Это превосходило их воображение. Если бы выстрелила старая замковая пушка, не стрелявшая с 1385 года, обитатели дома ван-Трикасс не были бы ошарашены более. Да простят нам читатели это слово: его грубость искупается его выразительностью. Тем временем удары, крики, зов все усиливались. Лотхен, взяв себя в руки, решила заговорить. - Кто там? - спросила она. - Это я! я! я! - Кто вы? - Комиссар Пассоф! Комиссар Пассоф! Тот самый, об упразднении должности которого говорилось вот уже десять лет! Но что же произошло? Не напали ли на город бургундцы, как в ХIV веке? Нужно было событие не меньшей важности, чтобы взволновать до такой степени комиссара Пассофа, не уступавшего в отношении спокойствия и хладнокровия самому бургомистру. По знаку ван-Трикасса - ибо этот достойный человек не мог произнести ни слова, - засов был снят, и дверь открылась. Комиссар Пассоф ворвался в переднюю, словно ураган. - Что случилось, господин комиссар? - спросила Лотхен, храбрая девушка, не терявшая головы даже при самых серьезных обстоятельствах. - Что случилось! - повторил Пассоф, в круглых глазах которого отражалось неподдельное волнение. - Случилось то, что я прямо от доктора Окса, где было собрание, и там... - Там? - повторил советник. - Там я был свидетелем таких споров, что... Господин бургомистр, там говорили о политике! - О политике? - повторил ван-Трикасс, взъерошивая свой парик. - Да, - продолжал комиссар Пассоф. |
