Моя мама была уже слишком стара и слаба, чтобы позаботиться о малышке, поэтому я взяла тебя сюда в Мидоуз. Капитан и я решили, что будем воспитывать тебя, как свою родную дочь. Эмили было тогда четыре года с небольшим, и она знала, что мы привезли в наш дом ребенка моей сестры, чтобы он здесь остался. Мы поговорили с ней о тебе и предупредили ее о том, чтобы она сохранила все в тайне. Мы хотели, чтобы у тебя было безоблачное детство, и ты всегда чувствовала принадлежность к нашей семье. Мы хотели уберечь тебя от этой трагедии как можно дольше.

О, Лилиан, дорогая, ты всегда должна считать нас своими родителями, а не тетей с дядей, ради нашей к тебе любви, которая не меньше нашей любви к Эмили и Евгении. Ты обещаешь? Всегда?

А я не знала, кем еще я могу их считать, поэтому я кивнула, но в глубине души я почувствовала боль. Она была где-то очень глубоко, темная и холодная, и я поняла, что она уже не исчезнет. Эта боль останется со мной навсегда и будет напоминать мне, что я сирота и что были когда-то два человека, которые любили бы меня так же, как они любили друг друга, и что мне не суждено было их увидеть. И тем не менее, я ничего не могла сделать с собой – все это возбуждало мое любопытство.

Я видела фотографию Виолетт. Но я никогда раньше не смотрела на нее с таким интересом, как сейчас. До этого дня эта фотография была для меня просто изображением молодой женщины, с которой была связана печальная история, ставшая тайной нашей семьи, о которой предпочитали не вспоминать и не обсуждать. Теперь у меня была тысяча вопросов о Виолетт и молодом человеке по имени Арон. Но я была достаточно умна, чтобы понять, что каждый такой вопрос вызовет в душе мамы новую боль, и с большой неохотой, обратясь к глубинам своей памяти, она найдет ответ.

– Тебе не стоит переживать из-за всего этого, – сказала мама. – Ничего ведь не изменится. Хорошо?

Когда вспоминаю те дни, я понимаю, как наивна была тогда мама. Ничего не изменится? Но та невидимая ниточка любви, связывающая нас, надорвалась. Да, мои теперешние мама и папа дали мне свою фамилию, да, я все еще называю их своими родителями, но знаю, что они никогда не смогут заполнить во мне возникшего глубокого одиночества. С этого дня, ложась спать, мне будет часто казаться, что жизнь моя несчастна, я буду чувствовать, как некое подводное течение выбивает почву у меня из-под ног, а я барахтаюсь и тону как человек, которого связали и бросили в воду. Я лежу, уставившись в темноту, и слушаю, как мама продолжает уверять меня, что моя семья та, которая меня вырастила и воспитала. Но так ли это? Или по воле злого рока я была просто оставлена здесь. Как огорчится Евгения, когда все узнает, думала я. И я решила, что только я могу ей все рассказать, но сделаю это, как только буду уверена, что Евгения уже достаточно взрослая, чтобы все понять. Я видела, как важно это было для мамы, и я сделала вид, что ничего не случилось.

– Конечно, мама, ничего не изменится!

– Вот и хорошо. А теперь тебе необходимо сосредоточиться на том, чтобы побыстрей поправиться и не думать о плохих вещах, – сказала мама, – немного погодя я дам тебе лекарство, и ты сможешь снова заснуть. Уверена, что утром ты будешь чувствовать себя намного лучше.

Она поцеловала меня в щеку и поднялась.

– Я всегда относилась и буду относиться к тебе как к родной, – прошептала мама и улыбнулась мне своей доброй и ласковой улыбкой. Затем она вышла из комнаты, оставив меня наедине с тем, что только что рассказала.

Утром я действительно почувствовала себя намного лучше. Озноб совершенно исчез, а горло болело уже не так сильно. День обещал быть чудесным: небольшие облачка казались приклеенными к ярко-голубому небу.