— Боже, какое блаженство, — вырвалось у него. — Как бы я жил без тебя в эти трудные годы! Ты — моё единственное утешение. Господь знает чистоту моего чувства. Я не кощунствую. Когда я с тобой, во мне просыпается всё лучшее. То, что утонуло под грузом забот, под грязью и кровью действительности. Виселица за виселицей, подумай только, и я должен конфирмовать смертные приговоры. Как это тяжко!

   — Приговоры учиняют судьи, — произнесла Катя. — Они исходят из законов. Победить насилие можно только ответным насилием.

   — Мне бы не хотелось, Катенька. Насилие — это грех.

   — Что делать, моё царственное величество... Нет, лучше просто мой царь! Что делать: мы во грехе зачаты, во грехе и живём. Во грехе и скончаем жизнь свою.

Александр слабо улыбнулся: его Катя была на удивление рассудительна. Последнее время он часто прибегал к её советам: они были разумны. Сказать по правде, его министры нередко мыслили плоше.

Великое множество — ни разу, правда, не счёл, — женщин охотно отдавалось ему, почитая это за честь для себя. Порою ему приходило в голову, что где-то возрастают дети, зачатые от него, но он воспринимал это как нечто доброе, взошедшее от царского семени. Ни разу не задумывался он над их судьбой, будучи убеждён, что их воспитывают в холе. Сергей Михайлович Соловьёв, которого он часто расспрашивал о жизни Петра Великого, однажды без обиняков сказал ему, что Пётр был великий бабник, обсеменил многие десятки женщин и девиц в том числе и племянниц своих, что генерал-фельдмаршал Пётр Александрович Румянцев — его сын, а вовсе не Румянцева; его мать потому и настояла на имени новорождённого младенца, что тот был зачат от Петра... И что по этой причине подхватил великий государь французскую постыдную болезнь, именуемую сифилис, от коей во все свои годы лечился с переменным успехом и страдал падучей.

Его, Александра, Бог уберёг от французской болезни, однако же не раз мог её подхватить от женщин сомнительной нравственности, кои умело провоцировали его вожделение. Всё было, было... Но вот с Катенькой быльём поросло.

Катя была совершенство — это было вне всяких сомнений. Известно: истина познаётся в сравнении. Он мог сравнивать — опыт был весьма богат. Катя была во всех смыслах прекрасней прочих. Сравнится с нею могла лишь его венценосная супруга во дни её молодости.

И вот она пребывала на смертном ложе. А он, мучимый угрызениями совести, на ложе любви. Кто полагает, что монархам чужды самые простые человеческие чувства, то жестоко ошибается. Они созданы из того же материала, что и простые смертные. Иной раз этот материал оказывается даже плоше. Вот и он, Александр II, был обычным человеком, мало отличавшимся от большинства своих подданных. Решительно ничего сверхчеловеческого в нём не было. Он любил и был счастлив, как все, кого Всевышний наградил этим высоким чувством.

Отмякнув и приведя себя в порядок, он прошёл на половину детей. Георгий, Оленька и Катюшечка, малое дитя, как бы списанное со своей матери и носившее её имя, резвились под надзором пестуньи Варвары Шебеко. Ему подали коробку сладостей.

   — Детушки, ко мне, — воззвал Александр с порога.

Они не помедлили: бросились к нему. А Гога-Георгий, старший и самый смелый — мальчишка же — повис на шее.

   — Ах ты, Гоготун, — умилённо произнёс Александр, целуя его, — ну проси, проси, чего хочешь. Есть у тебя желание?

   — Желание? — не понял мальчик. — У меня всё есть — и солдатики, и кубики, и книжки с картинками, французские и русские. Есть и лошадка — вот она. Я на ней скачу на войну с турками.