— Вот бы всем этим террористам отрубить головы, исполненные злодейских планов. Власть слишком милостива, — заметил другой.

   — Я уж говорил вам, что это сумасброды, у которых в России нет решительно никакой почвы. Они полагают, что могут тотчас же прыгнуть в свой социализм, объявленный ими раем. Но это же, мягко говоря, утопия...

   — А на самом деле просто бред. Бред сивой кобылы, — как говорят в народе.

Это вызвало всеобщее оживление. Торжественность сменилась разрядкой. Великий лигер тоже солидарно посмеялся. Но затем посерьёзнел.

   — Господа, в отличие от террористов мы не должны быть кровожадны. Законность прежде всего. К сожалению власти на местах склонны пренебречь ею. Я позволю себе привести отрывок из докладной начальника жандармского управления Москвы генерал-лейтенанта Слёзкина в министерство внутренних дел: «Мне известно, что на скамью подсудимых явятся многие, имеющие подобие живых трупов, одним своим появлением могущие возбудить сострадание в пользу несчастных и ненависть к власти, их преследующей. Смерть, сумасшествие и болезнь многих из обвиняемых несомненно повлияют на ход самого дела. Мёртвых не судят, а оставшаяся в тени их деятельность образовала такие пробелы, которые уменьшают важное значение преступной пропаганды... Преследовать необходимо, но обращать суд в мучительную пытку — противно нравственной совести человека». Я всецело солидарен с этими словами. Это говорит не кто-нибудь, а жандармский генерал...

   — Слёзкин пустил слёзки, — хихикнул кто-то.

   — Не смейтесь, господа. Никто из вас не может заподозрить жандармского генерала в сочувствии государственным преступникам. Но всему же есть предел. Вон в Одессе арестовали четырнадцатилетнюю девицу, которая пела с чужого голоса. И что вы думаете? Сослали её в Сибирь. Это компрометирует власть, компрометирует и нашего государя. Враги престола и отечества пользуются таковыми случаями для расшатывания самодержавного строя, для своей преступной пропаганды.

Последние слова он проговорил удручённым тоном. Вряд ли те случаи, о которых он говорил, привели его в такое состояние. Была, как видно, другая причина его удручённости. О ней мог знать только он.

Император накануне призвал его к себе и учинил форменный разнос. У него не нашлось слов для оправдания. Откровенно говоря, он ждал, что вот-вот над ним разразится гроза. И всё-таки надеялся на прежнее доброжелательство, на давние, можно сказать, семейные связи, мнившиеся ему нерасторжимыми. Он позволял себе слишком многое, именно поэтому не заботясь о том, что всякому терпению приходит конец. Особенно в эти трудные месяцы, когда дверец жил в тревожном ожидании беды, очередной пакости, очередного взрыва, очередной прокламации с угрозою убить царя.

   — Ты стал манкировать своими обязанностями! — напустился на него Александр. — Бывают дни, когда тебя вообще не видят в Зимнем. Отъелся, нажил брюхо, спишь на ходу. Что с тобой?

   — Виноват, Государь, — промямлил он, не находя слов для оправдания. Да и где их взять, коли он кругом виноват. — Я приложу все старания...

   — Поздненько ты спохватился, друг мой. Я намерен отправить тебя в отставку.

   — Я и сам хотел просить отставки, Государь...

   — Что ж так? Не по тебе царская служба? Не могу сказать, что я обременил тебя многими обязанностями. Ежели кому живётся вольготно из моих министров, то это министру императорского двора. Но в такое время ты должен быть безотлучно при мне.

В эту минуту в кабинет вошёл наследник цесаревич. Он уловил последнюю фразу отца и словно бы продолжил её:

   — Самые ужасные и отвратительные годы, которые когда-либо проходила Россия, — 1879 и начало 1880-г.