— Плачет, — заметил спутник Желябова. — Гляди, плачет.

   — Человек же, — огрызнулся Желябов. — Супругу хоронит.

   — Постылую, заброшенную. С молодой забавляется...

   — Да замолчишь ты наконец! — рявкнул Желябов.

В крепость толпу не пустили. Плотный заслон гвардейцев оттеснил людей. Ворота затворились за траурной процессией.

Тишина собора была особенной — гулкой и чувствительной. Каждый звук усиливался и казался значительным. Гроб внесли на плечах Александр с сыновьями. Хор снова затянул «Со святыми упокой...», и здесь, под каменными сводами, пение казалось чересчур громогласным и даже неуместным.

Последние напутственные слова митрополита, последние всхлипы и стоны женщин. И всё кончилось.

Глава девятнадцатая

НЕ УСПЕВШИ ИЗНОСИТЬ САПОГ...

Третьего дня ко мне заезжал Мишель Премьер

(Лорис-Меликов. — Р. Г.). Особенно любезен...

Должно быть что-нибудь значить. И точно:

оказывается, что государю угодно, чтобы я

участвовал в совещании относительно

представленной гр. Лорис-Меликовым записки.

Ближний боярин мне вчера её прислал, монумент

посредственности умственной и нравственной.

При наивно циническом самовосхвалении,

при грубом каждении государю и грубом

изложении разной лжи, — прежняя мысль

о каких-то редакционных комиссиях из

призывных экспертов.

   — Нет, ты меня не понимаешь, все вы меня не понимаете, — расстроено говорил Александр своему министру двора, — я вынужден торопиться. Надо мною рок... — не договорив, он махнул рукой. То был жест отчаяния — жест простого смертного, а не повелителя огромной империи.

Лицо Адлерберга выразило удивление, и тогда Александр со странной обречённостью прибавил:

   — Меня мучает предчувствие... Вот уже несколько месяцев... Я никому не обмолвился... Даже ей... Ты знаешь, что меня преследуют убийцы. Бог меня хранил до поры. Но милость его не бесконечна... Они меня достанут. Жизнь моя замкнётся... Меня преследует число двадцать шесть. Брат Костя говорит, что я суеверен. Может быть. Но каждый раз это число как-нибудь пакостит мне — мелко или по крупному. Я ничего не могу поделать, ничего. Стараюсь ничего не предпринимать двадцать шестого числа, не связывать своих действий с ним. Но непременно что-нибудь случается. Либо со мною, либо с моими близкими. Близится двадцать шестая годовщина моего правления. Меня донимает неотвязная мысль: она станет последней. Я обязан обеспечить Катерину Михайловну и моих детей. Моих и её. Я должен торопиться. Бог с ними, с приличиями, с обычаями. Четырнадцать лет назад я дал ей слово. Я обязан его сдержать.

Адлерберг пожал плечами. Он был поражён. Настолько, что не смог выговорить не слова. Такого на его памяти не было с государем. Такой обречённости, такой безысходности. Он был натурой в общем-то сильной, чуждой всяких суеверий, ничего такого за ним не водилось.

Министр не знал, что сказать. То, что он услышал, было так неожиданно, так ошеломительно. Наконец он промолвил:

   — Я что... Я, Государь, забочусь только о вашем добром имени. Старшие дети... Ваши братья и сёстры... Двор... Священный синод... Как отнесутся они к вашему решению?

   — Мне в высшей степени наплевать. Я волен в своих поступках и решениях, доколе я император. Об этом акте будет знать ограниченное число лиц. Ты в том числе.

Адлерберг поклонился. Он был тронут и в то же время обеспокоен. Александр продолжал:

   — Я не намерен посвящать в это даже моих братьев.