Валуев скривился, словно Лорис ненароком наступил на его любимую мозоль. Мозоль была, была. Лорис узнал об этом позже. Тоном, в котором звучало нечто вроде брезгливости, Валуев наконец ответил:

   — Читал, да. Сочинение весьма язвительное. С намёками на некоторых особ, приближённых к императору. Однако цензура запретила его к печатанию. И оно ходило в списках. Мне сей список давала читать великая княгиня Елена Павловна. Некоторые из посетителей её салона склонны были видеть в одном из героев сего сочинения меня. Однако граф, с которым я находился в дружественных отношениях, это отрицал.

   — А у вас не осталось ли копии? Сняли бы.

   — Нет, — сухо ответил Валуев. — Мне достаточно было прочтения. Я, знаете ли, не коллекционирую ничего подцензурного.

   — Не видел бы в этом греха, ежели бы коллекционировали. Заслужили бы благодарность потомков. Да и пуританство человеку просвещённому не к лицу.

Лорис помялся, как видно, будучи в нерешительности, уместно ли то, что ему непременно хотелось сообщить Валуеву, но всё-таки сказал:

   — Государь, между прочем, выразил мне своё крайнее недовольство, смешанное с недоумением. Сенаторская ревизия выявила нечто ужасное: из четырёхсот двадцати тысяч казённых оброчных земель осталось всего лишь восемнадцать тысяч. Притом, что всё это по большей части корабельные леса, а его величеству представляли, будто это степи и неудобья...

Валуев изменился в лице. Это был камень, притом увесистый, в его огород. Большинство казённых земель было разбазарено в бытность его министром государственных имуществ. Являлись царедворцы, представляли будто государь не прочь выделить несколько сотен десятин в награждение либо по причине оскудения. И он подписывал с лёгкостью. Стало ясно, что придётся отвечать. Но и государь и господа сенаторы не смогут усмотреть в этом какой-нибудь корысти. Нет, он доверял просителям, людям, облечённым доверием государя. Но, быть может, сенатской комиссии вздумается копать, и тогда может вскрыться нечто такое, что может его, Валуева, серьёзно запятнать.

На всякий случай он сделал вид, что знает о выводах сенаторской комиссии и осведомлен о недовольстве государя.

— Понимаю, Михаил Тариелович, что вы из самых добрых побуждений хотели бы предостеречь меня. Но, во-первых, мне известно о выводах комиссии от самих сенаторов, во-вторых же, я все раздачи осуществлял с ведома государя.

Покривил-таки душой. Государю о таких, как он считал мелочах, доложено не было... Спрос с него будет, но может и пронести.

Государю ныне не до этого — он всецело поглощён своими матримониальными радостями. В крайнем случае предложат подать в отставку. Что ж, при нынешнем раздоре вверху и внизу служба государева далеко не в радость. Он и так, подобно самому государю, находился меж молотом и наковальней. Думал одно, а говорил другое. Такое раздвоение — а оно сопровождало его все годы службы — поначалу было тягостно. А потом привык. Изливался в беседах с доверенными людьми, которых с годами становилось всё меньше и меньше, а потом — в дневнике. Это было надёжней.

Хватит-хватит! Он достиг потолка: граф, действительный тайный советник, ему обеспечена высокая пенсия. Но каков Лорис! Он, Пётр Александрович Валуев, намеревался его подкузьмить, при случае неодобрительно отзывался о принимаемых им мерах по умиротворению в империи, а Лорис взял да пошёл с козырного туза: назначил сенаторскую ревизию в две губернии — Уфимскую и Оренбургскую, где богатейшие казённые земли понесли самый ощутимый урон за шестилетнее правление Валуева. Бог весть, что ещё может открыться, если коснуться и других губерний.

Сказано: не копай другому яму, сам в неё свалишься. Так оно и вышло.