И всё же. Если бы сейчас в Государственном совете кто-нибудь возбудил вопрос о доверии министру внутренних дел графу Лорис-Меликову, большинство отказало бы ему. Каково пребывать в такой атмосфере недоброжелательства, когда в недоброжелателях — большинство?! И не дай Бог о сию пору оказать себя злодеям — стрельбой ли, подкопом, взрывом либо ещё каким действом, — его, Лориса, со свету сживут. Вот-де плоды либеральничанья с врагами отечества и государя.

А враги творили своё злодейство в тиши конспиративных квартир. Они лихорадочно готовили очередное покушение на императора, выказывая фанатичное трудолюбие. На этот раз, казалось, они предусмотрели всё.

— Если царь поедет по Малой Садовой, он непременно взлетит на воздух, — рассуждала Соня Перовская. — Юрий Богданович и Аня Якимова подготовили всё для взрыва. Осталось только заложить мину. Кибальчич обещал испечь её к утру.

   — Да, они запёрлись на кухне и колдуют там, — сообщил Игнатий Гриневицкий, один из метальщиков, оторвавшись от бумаги. Он уже успел испещрить несколько листов своим крупным почерком.

   — Что это вы пишете? — поинтересовалась Перовская.

   — Он пишет мемуары, — буркнул Тимофей Михайлов.

   — Сочиняю завещание, Софья Львовна, — сообщил Гриневицкий.

   — А можно будет прочесть?

   — Конечно. Я ведь оставляю их вам, мои друзья. На тот случай, если погибну.

   — Будем надеяться на лучшее, — оптимистически заметила Вера Николаевна Фигнер. Она была хозяйкой конспиративной квартиры на Вознесенском проспекте. Друзья приклеили ей кличку «железная леди». Но она запротестовала:

   — Не железная — железо мягкое. Стальная — соглашусь.

Она стала стальной. Под стать характеру. И будучи хозяйкой квартиры взяла и хозяйский тон.

   — Дайте, — протянула она руку. И Гриневицкий безропотно вложил в неё исписанные листы.

   — Ну и почерк! Где вы учились?

   — Ещё учусь. В техноложке. То есть в Технологическом, — поправился он.

   — Я прочту вслух, — безапелляционно заявила она.

   — Отчего же нет. Читайте. Это — всем.

Она начала ровным голосом, кое-где спотыкаясь, когда приходилось разбирать:

«...Александр II должен умереть. Дни его сочтены. Мне или другому придётся нанести страшный, последний удар, который гулко раздастся по всей России и эхом откликнется в отдалённейших уголках её, — это покажет недалёкое будущее.

Он умрёт, а вместе с ним умрём и мы, его враги, его убийцы. Это необходимо для дела свободы, так как тем самым значительно пошатнётся то, что хитрые люди зовут правлением монархическим — неограниченным, а мы — деспотизмом...

Что будет дальше?

Много ли жертв потребует наша несчастная, но дорогая родина от своих сынов для своего освобождения? Я боюсь... меня, обречённого, стоящего одной ногой в могиле, пугает мысль, что впереди много ещё дорогих жертв унесёт борьба, а ещё больше последняя смертельная схватка с деспотизмом, которая, я убеждён в этом, не особенно далеко и которая зальёт кровью поля и нивы нашей родины, так как — увы — история показывает, что роскошное дерево свободы требует человеческих жертв.

Мне не придётся участвовать в последней борьбе. Судьба обрекла меня на раннюю гибель, и я не увижу победы, не буду жить не одного дня, ни часа в светлое время торжества, но считаю, что своею смертью сделаю всё, что должен был сделать, и большего от меня никто, никто на свете требовать не может.