— Неохота. И так сойдет, — расслабленно отозвался поэт, разглядывая ладони с затвердевшими уже мозолями: за день приходилось перебрасывать не одну сотню тазов.

— Гигантский ленивец! — Лариса, в шортах и пестрой блузе с короткими рукавами, старательно выравнивала стены. — Есть такой зверь в Южной Америке. Говорят, он до того малоподвижный, что в сезон дождей на нем вырастает трава.

— Что поделаешь, таков наш модус вивенди, — смиренно ответствовал Олег.

— Модус вивенди… образ жизни, — перевел с латыни Хомутов и пожевал губами. — Что ж, может, это и хорошо. В археологии неторопливость предпочтительнее поспешности…

— Вот так! — Олег скорчил Ларисе рожу, зевнул и пробурчал: — Шорт побери, шорты купить, што ли?

…За месяц Олег нагулял довольно густой загар, хоть и не сравнялся в этом с юными туземцами, которые тропическим своим оттенком могли потягаться даже с полинезийцами., Он упивался беззаботностью, телесным здоровьем и постепенно, незаметно начиная забывать о тревожных делах в Великой степи, стал глядеть на все с отстраненной доброжелательностью и как бы позевывая. И то ли хотелось ему того, то ли уж само так получалось, но только в исторических трудах, взятых у Хомутова, ему попадались теперь не древние войны и давно отшумевшие страсти, а одни лишь скучнейшие описания предметов, найденных в раскопанных могильниках.

— Ткань сработана гроде-нап-левым переплетением… по типу бархатного построения… — сонно бормотал он, лежа в палатке. — Полоска соткана в ки-пер-ном переплетении нитей со счетом тринадцать на тридцать три… Бархатное построение… Надо же!

Глаза начинали слипаться, строчки туманились, и Олег откладывал книгу. Вспоминался Афтэков. „Все же молодец Валерка, что выпихнул меня в поле, — сквозь дрему думал Олег. — Неплохо я здесь нервы подлечил… да и здоровьишко, чувствую, поправилось. Теперь пора и домой, надо за работу садиться… И Эльвира, бедная, скучает…“ Эльвира теперь снилась ему почти каждую ночь. То он видел ее хлопочущей на кухне, в домашнем платье и фартучке, то совершенно нагой среди красноватого полумрака их спальни, то среди праздничной толпы, одетой в какие-то сказочные струящиеся одеяния, и неизменно от нее исходило ощущение тепла, покоя и обволакивающей неги.

Вылезая по утрам из теплого спального мешка в холод сырой от росы палатки, Олег с удовольствием предвкушал, как вернется домой, к Эльвире, в привычную и уютную обстановку, надежно огражденную от всяческих неустройств и досадных случайностей. Лишь одно несколько отравляло приятную эту мысль — все то же воспоминание о предрассветном бдении на балконе, притаившееся где-то в глубине души, как домовой в подвале вполне благополучного снаружи особнячка. Но „подвальную“ возню Олег усмирял могучим заклинанием: „Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон…“

Однажды вечером в палатку поэта явился самый младший из юных туземцев, прозванный за маленький рост „Карлсоном, который живет на крыше“. Этот самый Карлсон посопел, поерзал и вдруг выпалил:

— А я вас знаю!

— Вот так совпадение! — очень серьезно отозвался Олег. — Я ведь тоже тебя знаю и как раз хотел тебе сказать.

Карлсон хихикнул:

— Нет, правда… Я вас видел зимой.

— На крыше?

— Не, по телевизору.