Не сводя с него глаз, Бальгур взял стрелу, извлеченную из тела Максара.

— Если твои кони не умеют уходить от стрелы, то, может, ты сам умеешь это делать! — прогремел среди мертвой тишины гневный голос князя.

Все понимали, что князь прав: послать воинов в битву на необученных конях — вина непростительная. Наказание одно — смерть. Понимал это и табунщик. Но тут в дело вмешался Максар.

— Отец! — слабым голосом воскликнул он. — Я вино ват сам, я забыл, что надо отпустить поводья!

Тишина, глубокая и без того, стала пронзительной, как бы звенящей от напряжения. Происшествие представало теперь в совершенно ином свете: если юноша действительно держал в момент выстрела поводья в руке, то конь, подчиняясь воле всадника, и не должен был уйти из-под стрелы.

Бальгур медленно опустил лук и повернулся к сыну.

— Это правда?

Максар кивнул и, закрывая глаза, бессильно откинулся на руки воинов.

Бальгур поманил рукой старого табунщика и, когда тот приблизился, властно приказал;

— Садись на этого коня!

И все повторилось: сделав большой круг, гнедой жеребчик снова несся к Бальгуру, а князь опять натягивал лук, целясь во всадника, но на этот раз конь, поймав приближающийся свист, резко шарахнулся в сторону, и стрела ушла в пространство.

— Виноват мой сын, — сказал Бальгур подскакавшему табунщику и, чуть помолчав, спокойно распорядился: — Следующую сотню сюда!

Испытания лошадей продолжались до позднего вечера. Когда в сумерках Бальгур вернулся в кочевье, ему доложили, что его дожидается гонец.

— Откуда он? — хмуро спросил князь.

— Он этого не говорит, — отвечали нукеры. „Верно, из ставки шаньюя“, — решил Бальгур и, проходя в свою юрту, бросил:

— Пусть ждет! А как чувствует себя Максар? Узнав, что сын спокойно спит, он велел подавать ужин. Бесшумно забегали прислужники, расставляя на низеньком резном столике кумыс, спрессованные в толстые лепешки сушеные пенки, блюда с кровяными колбасами и вареным мясом.

Облегченно вздохнув, князь сбросил с себя тяжелый дорожный пояс, панцирь и остался в шелковых шароварах и короткой замшевой рубашке. Шесть с лишним десятков лет, прожитых на этой беспокойной земле, давали себя знать — ныли старые раны, ломило суставы, тело охватывала слабость, словно бы туманом заволакивая все перед глазами.

Князь ел неохотно, подолгу задумывался, глядя в огонь, горевший посреди юрты. Пора бы уже, кажется, начинать отходить от дел, потихоньку передавать управление родом в руки семнадцатилетнего Максара. Однако Бальгур чувствовал, что дела его в этом мире еще не окончены, что остается последнее и самое, наверно, главное из отпущенного ему небом. Пять лет прошло с тех пор, как хунны перешли Великую степь и Бальгур привел свой род на новые земли. Невысокие, поросшие лесом горы перемежались здесь обширными равнинами, пригодными для пастбищ, дичь — и мелкая, и крупная — водилась в изобилии. Приволье… — что еще нужно человеку? Успокоиться бы Бальгуру, зажить без тревог, глядя на то, как крепнет род, мужают новые поколения, как тучнеют и множатся стада. И разум подсказывает: „Время, время уходить на покой…“ Но нет, не хочет низойти покой в сердце старого князя. В беспокойных, по-старчески чутких своих снах он снова и снова пересекает равнины Великой степи, и опять перед ним — Иньшань, молчаливый свидетель полузабытого детства, беззаботной юности, первой и такой давней любви, праздничных скачек, битв и побед. В человеческих ли силах забыть это? Но родину, землю предков, придется отвоевывать объединенными силами двадцати четырех родов.