– Вена, – сказал он, – на юге… Ты там будешь жить?

– Да.

Ее испугал взгляд мальчика, он взглянул на нее снизу вверх и притом как-то искоса, и глаза у него были остановившиеся, зачарованные.

Нет, я не твой Иерусалим, подумала она, нет, нет, и все же таким взглядом смотрели, наверное, паломники, когда перед ними вставали башни святого города.

– Я видела, – сказала она тихо, – я все видела. Он усмехнулся.

– Сойди вниз, – сказал он, – сойди-ка вниз.

– Не могу, – ответила она, – мама заперла меня, мне нельзя появляться на улице до самого ухода поезда, но ты… – Она вдруг замолкла, задышала часто и неглубоко; от волнения ей не хватало воздуха, и она сказала то, чего не хотела говорить: – Но ты… ты можешь влезть наверх.

Нет, я не твой Иерусалим, думала она, нет, нет. Не опуская взгляда, он спросил:

– Как мне взобраться?

– Влезь на крышу беседки, я подам тебе руку, и ты перейдешь на балкон.

– Я… Меня ждет один человек… – Он не договорил, пробуя рукой, достаточно ли прочны перекладины беседки: они были заново приколочены и заново окрашены; плотные темные виноградные листья взбирались вверх по этим перекладинам, как по ступенькам стремянки. Пистолет тяжело бился о его бедро; ухватившись за флюгер, он вспомнил Грифа, который лежал сейчас у себя в каморке в окружении жужжащих мух, Грифа с бледной грудью и румяными щеками, – вспомнил и подумал о хлипком плоском никелевом пистолете: надо спросить Грифа, окисляется ли никель? Если да, то пусть скажет, чтобы они не ели повидло из той банки.

Ладони девочки были больше и крепче, чем ладони Грифа, больше и крепче, чем его собственные ладони, он это знал, и потому, когда она помогала ему перелезать с крыши беседки на перила балкона, чувствовал себя смущенным.

Отряхнув руки, он сказал, не глядя на девочку:

– Вот чудеса, я и правда тут.

– Очень хорошо, что ты здесь, я сижу взаперти уже с трех часов.

Он бросил осторожный взгляд на нее, на ее руку, которая придерживала пальто у груди.

– Почему ты в пальто?

– Ты ведь знаешь.

– Поэтому?

– Да.

Он подошел к ней ближе.

– Ты, наверное, рада, что уезжаешь. Да?

– Да!

– Один мальчишка, – сказал он тихо, – торговал сегодня утром у нас в школе теми писульками, в которых написано про тебя и… ты нарисована.

– Знаю, – сказала она, – и он всем говорит, будто я получаю часть выручки за его художества и будто он видел меня в таком виде, в каком нарисовал. Врет он.

– Знаю, – сказал он, – его фамилия Куффанг, он болван и всегда врет, это каждому известно.

– Но насчет меня ему верят.

– Да, – согласился он, – обалдеть можно, насчет тебя ему верят.

Она еще туже стянула пальто у себя на груди.

– Вот почему я должна так внезапно уехать, еще до того, как народ вернется с соревнований… Они уже давно взъелись на меня. «Ты, – говорят они, – выставляешь напоказ свое тело». И говорят это, в чем бы я ни появилась: в открытом платье или в закрытом. А когда я надеваю свитер до горла, они и вовсе звереют… В чем же мне ходить?

Она говорила, а он холодно наблюдал за ней и думал: так вот она какая… Странно, что я никогда о ней не вспоминал.