– И сейчас тоже?

– Да, – сказал он, – а тебя не мучает?

– Нет, – сказала она, – меня не мучает… Но я в отчаянье, что это вообще существует и что люди добиваются этого от меня… И что они кричат мне вдогонку. Скажи, почему ты хочешь застрелиться? Неужели из-за этого?

– Да, – сказал он, – только из-за этого. И что ты связал на земле, будет связанным и на небе. Понимаешь, что это значит?

– Понимаю, – сказала она, – когда у нас в классе был закон божий, я иногда оставалась вместе со всеми.

– Раз так, – сказал он, – тогда ты, может, знаешь, что такое грех. И смерть.

– Да, знаю, – сказала она, – и ты на самом деле веришь в это?

– Да.

– Во все? – Во все.

– А я не верю… Но знаю, что самым тяжким грехом считается у вас, верующих, застрелить себя или… Я это слышала собственными ушами, – сказала она громче и дотронулась левой рукой до уха, все так же придерживая правой пальто на груди, – слышала своими собственными ушами. Я слышала, как священник говорил: «Нельзя бросать господу под ноги дарованную им жизнь».

– Дарованную им жизнь, – повторил он насмешливо, – и потом у господа нет ног.

– Нет? – спросила она тихо. – Нет ног? Разве его не пригвоздили?

Он промолчал, залился краской и тихо произнес:

– Да, правда.

– Если ты на самом деле веришь во все, как сказал, тогда надо верить и в это.

– Во что?

– В то, что нельзя бросаться своей жизнью.

– Да, да, – сказал он и поднял пистолет дулом кверху.

– Послушай, – сказала она вполголоса, – убери его. У тебя с ним такой дурацкий вид. Убери его, пожалуйста.

Он сунул пистолет в правый карман и тут же вынул из левого патроны. Три матовые обоймы с патронами лежали на его ладони.

– Этого за глаза довольно, – сказал он.

– Стреляй во что-нибудь еще, – предложила она, – например в… – она обернулась, посмотрела назад, взглянула через открытое окно в его дом и договорила: – в теннисные мячи.

Он покраснел, и, казалось, лицо его окутала тень. Руки у него повисли как плети, он даже выронил обоймы.

– Откуда ты знаешь? – пробормотал он.

– Что знаю!

Мальчик нагнулся, поднял с пола обоймы и осторожно засунул обратно один выпавший патрон; посмотрел через окно на свой дом, который стоял на самом солнцепеке; там лежали теннисные мячи в картонной коробке, белые и жесткие.

А здесь, в этой кухне, пахло ванной, умиротворением, свежим хлебом, сдобой, на столе лежали красные яблоки, газета и пол-огурца – срез огурца был посредине светло-зеленый, дряблый, но чем ближе к кожуре, тем он становился темнее и крепче.

– Я знаю, – продолжала девочка, – как они боролись с грехом. Сама слышала.

– Кто?

– Ваши святые. Священник рассказывал; они бичевали себя, постились и читали молитвы, но никто из них не убивал себя. – Она повернулась к Паулю, и ей снова стало страшно. Нет, нет я не твой Иерусалим.

– Им было не четырнадцать лет, – сказал мальчик, – и даже не пятнадцать.

– Как кому, – возразила она.

– Нет, – сказал он, – нет, это неправда, большинство из них стало праведниками только после того, как они уже нагрешили.