– Да не гони ты так! – не выдержал он последнего толчка на ухабе. – Гляди, багажник опять распахнулся, зараза!

Сын оглянулся, затормозил, выругался. Он впервые при отце ругнулся по‑черному; тот удивился: гляди‑ка осмелел.

– Говорил же тебе сколько раз!… – выскочил, побежал закрыть багажник.

Дальнейшее произошло как‑то неожиданно для самого механика: он переместился на сиденье сына, для пробы давнул правой, плохо слушающейся ногой педаль тормоза: будет работать! – включая сцепление, дал газ. «Волга» рванула с места. Отъехав метров сто, Герман Иванович свернул на сжатое поле, двинул по стерне обратно. Сын бежал наперерез, махал сорванной с головы норковой шапкой, что‑то кричал. Но не успел, стал. Механик, проезжая, только покосился на рыжего, родного, похожего: вид у того – в дубленке посреди пыльного жаркого поля – был довольно дурацкий; пробормотал: «Ничего!…» – прибавил еще газу, вывел машину на проселок, обратно к Шару.

Удар. Боль. Вспышка в мозгу. Болевой шквал будто дробил тело Валерьяна Вениаминовича, он не слышал ничего, не видел клубов пыли и дыма, сверкания искр наверху. Но какие‑то участки его мозга еще сохраняли ясность – и нельзя было поддаваться, надо что‑то еще успеть додумать и понять.

«…о чем я перед этим?… Ага, пытаться и стремиться. Ну, конечно, в этом общий смысл:

– из всех движений материи лишь немногие, самые мощные, порождают Галактики, а из них лишь редкие в напоре своем разделяются на звезды – но без прочих действий не было бы и их…

– и среди обилия живых существ лишь немногие выйдут за круг обменного существования, начнут мыслить – но не было бы всех, не появились бы и эти…

– и так во всем… ооо!»

Удар, боль, вспышка. Юрий Акимович суетился, не зная, что делать: положил Пеца вдоль стены на спину, решил было перетащить его в комендантскую, кинулся туда – там явно не было места; принялся звонить в «Скорую». Умом он понимал, что директор кончается, ничем ему не поможешь (даже с Буровым так простился, ему сказал, что необходимо кому‑то остаться здесь…), но в таких случаях предполагается что‑то предпринимать, бороться за жизнь.

На лебедке слева туго натянулся канат, распространяя контрабасовый гул; там лопнул кабель‑заземлитель. В высоте с новой силой завыл ураган перекачки. Колыхался сумрак, извивались контуры башни: НПВ воочию доказывало, что именно оно, а не суетящиеся комочки, завитки материи – первичная реальность!

«Оох, боль! Бей, не жалей… Только врешь: я еще существую. Я существую! И так во всем, говорю я, во всех проявлениях бытия:

…из тысяч рассеянных ветром семян только одно достигнет плодородной почвы – но не будь тысяч, не продолжилась бы жизнь растения. Так и идеи, попытки разума продлить себя…

…и неправ был Любарский, что пена веществ суть нашей телесности. Пена эта, турбулентное кипение жизни, возникает только в самых мощных струях времени – вот они‑то и есть суть наша.

…потому что все едино в Книге Бытия, волнующейся материи: вся она состоит из волн‑попыток, струй‑попыток, миров‑попыток. Из них большая часть ниспадает втуне – но без всех не было бы и крайне выразительных, выплескивающих избыток действия‑жизни к новому развитию. Пытаться и стремиться!…»

Удар‑боль‑вспышка. И вверху мгновенным сиянием выплеснулся из Шара метагалактический свет – знак того, что там состоялась еще одна вселенная‑попытка, а в ней Галактики‑попытки, звезды и планеты‑попытки. Свет озарил лицо Валерьяна Вениаминовича.

«Удар – свет… какой свет! Куда ты течешь, Вселенная? Что поют твои звезды, какую мелодию выводят: Реквием или Гимн?… Ты сама не знаешь этого, Вселенная, только желаешь узнать.