уже не был мальчиком, поглощенным моделированием самолетиков и

коробочками Лего. Многое изменилось, и они оба должны к этому привыкнуть.

Ворота со скрипом открылись, и воздух вокруг него потеплел. Лозы

цеплялись за его футболку, когда он проходил мимо них. Дверь открылась, как

только он направился к ней. Из трубы появился черный дымок, закручиваясь в

спираль. Чем ближе он подходил к Дому, тем плотнее были облака. Это

напомнило ему поведение собаки, которая услышала, как ключи хозяина

звякнули в замке, и он мог почти представить, как из черного хода

высовывается хвост и бешено виляет.

Он поднялся на крыльцо, а оттуда – в дом, где пахло испеченным печеньем.

– Я дома, – сказал он, как делал каждый день.

Мебель словно повернулась к нему; все слушало. Но чего? Все было таким, как прежде, а он не мог избавиться от ощущения, словно что-то не так. Что Дом

ждет.

– Спасибо за печенье, – сказал он, идя по сверкающему полу и протянув

руку к тарелке, полной свежеиспеченного печенья с шоколадной крошкой. Его

любимого.

Дом никогда не приготовил бы печенье, если бы услышал, что Гэвин

говорил о матери, – он интуитивно это понимал. Но телевизор не включился.

Пианино не играло. Он нашел на стойке стакан с холодным молоком и отнес его

и тарелку на Стол на Кухне, усевшись и пытаясь ни о чем не думать. Его

тревога исходила не из страха, а из-за произошедшего вчера, и они оба – вместе

с Домом – словно ходили друг перед другом на цыпочках.

Все это заставило Гэвина подумать о раскрывшей секрет мужа

домохозяйке, но не сказавшей ему сразу, а решившей дождаться его признания, медленно, по слову за раз, пока не проговорится. Вот только Гэвин не знал, у

кого был секрет – у него или у Дома.

Глава шестнадцатая

Она

В поледующие несколько недель их отношения можно было назвать

бездомными. Гэвин не хотел приводить ее домой, а Дэлайла уверила, что ее

родители не позволят им прийти вдвоем к ней. Поэтому они бродили по улицам

их городка, обсуждая любимые конфеты и писателей ужастиков, фильмы и

огромные деревья. Порой он целовал ее во время этих прогулок – осторожные

прикосновения и внезапные укусы – но Дэлайла почти постоянно думала о том, как бы прижаться к нему всем телом. Это отчаяние исходило из растущей

привязанности к нему и с каждой гранью себя, что он ей раскрывал, а еще от

потребности знать, каковы ее шансы, если ему однажды придется выбирать

между ней и Домом.

Она подняла голову и заметила, что они добрались до места, где прогулки

всегда заканчивались: до  ее дома. И здесь в их новом распорядке прогулок он

спрашивал ее о чем-нибудь, она отвечала и тянулась за поцелуем на прощание, а потом уходила домой и долго еще глядела в стену, пока не начинала мыслить

достаточно ясно, чтобы приступить к домашним заданиям.

Его ежедневные вопросы превратились в своего рода игру. На днях она

потребовала поцелуев на каждом углу улицы, и их прогулку он закончил

невинным вопросом: «Какой ты любишь виноград: черный или белый?» Но в

иной раз она погружалась в разговор или собственные мысли, и он внезапно

спрашивал у нее что-нибудь вроде: «Ты когда-нибудь спала обнаженной, совсем

без одежды?»

Когда он спросил об этом у нее две недели назад, его глаза стали такими

темными, а голос таким низким, что кожа Дэлайлы вспыхнула, а душа

потянулась к его.

И она наконец ответила:

– Нет. Но теперь буду.

Но в один промозглый четверг, когда ее дом слишком быстро появился в

конце улицы, а Дэлайла еще им не насытилась, Гэвин наклонился к ней, облизнув ее нижнюю губу, после чего сладко поцеловал ее и спросил, где ее

родители.