— Я подарю эту ферму тебе, — сказал Ларкин.

Все, чего он хотел, — это чтобы ребенок не расплакался снова.

— Просто позаботься о нем, пока я все устрою.

Люсинда открыла глаза. Она по-прежнему оставалась в том же мире, и ребенок начинал капризничать.

— Когда же это будет? — спросила она Ларкина. — Никогда? Или на следующий день после никогда?

Бедный Ларкин Ховард был глупцом, пытавшимся остановить неизбежное. Разве мог он что-нибудь изменить? Они находились в бухте неминуемости и скорби, ошибок, уже сотворенных, и ошибок, которым еще только предстояло случиться, всего, что было потеряно за мгновение или за всю жизнь. Этот мальчик Ларкин вряд ли мог понять хоть что-нибудь. Люсинда чувствовала себя достаточно старой, чтобы быть его матерью. Да так и могло бы быть, если бы она родила этого ребенка давным-давно, когда Вильям Риди пришел к ней в первый раз и ей было всего пятнадцать.

Младенец в грязи захныкал. Он весь лоснился, кожа у него была такой же глянцевой и влажной, как у китов. Если бы у Люсинды когда-нибудь был ребенок, ее собственный ребенок, которого она могла бы оставить себе, она бы хотела, чтобы у него были такие же голубые глаза, как у этого. Морская вода, вода слез, вода с неба, такая же голубая, как небеса, какие представлялись ей, когда она была маленькой девочкой, хотя теперь ей уже казалось, что она была совсем другим человеком по сравнению с той девочкой, полной надежд и загадывающей желания.

— Дайте мне две недели, и я сделаю это, — сказал Ларкин.

Он вспотел. День обещал быть жарким, и все рыбаки города уже наверняка спешили на берег. И все же вдруг показалось, что будто ничего никогда не существовало, кроме этого момента. Этой единственной возможности сделать что-то правильно.

— С чего это мне давать тебе что-то? — Люсинда явно не собиралась облегчать свое спасение. — Мне кто-нибудь хоть что-нибудь когда-нибудь дал?

— Две недели. — Теперь он был еще больше уверен в себе. — Это все, что мне нужно.

Обещание было глупым, но Люсинда Паркер на него согласилась. Ларкин стоял и смотрел, как она подняла ребенка и счистила с него грязь, не обращая внимания на его вопли. Ларкину пора было идти на болото. Но он стоял как вкопанный.

— Да сказала же я, что ничего не сделаю, — пообещала Люсинда, увидев, что он смотрит на нее так, будто не доверил ей бы и тюк сена, не говоря уже о ребенке.

Она снова завернула младенца в шаль. Она могла прятать его в своей комнате еще какое-то время. Могла зажимать ему рот рукой, если он раскричится ночью. Она быстро пошла прочь, чтобы успеть обратно до того, как проснется кто-нибудь в доме. И когда она карабкалась по поросшему травой склону холма, ведущего от болота, поспешая изо всех сил и запыхавшись, случилась очень странная вещь. Она почувствовала, как у ее груди бьется сердце ребеночка. «Две недели, — подумала она. — И ни минутой дольше». И все равно она вспомнила ту девочку, какой была когда-то давно, девочку, исполненную надежд, девочку, ожидавшую чего-то от мира.

Ларкин работал на болоте Мортонов. Аж в самом Истхэме. К тому времени, как он туда дошел, он решил, что поговорит со стариком Мортоном, который всегда был рад дать хороший совет. Он выждал до полудня, когда все сели поесть то, что жена Мортона приготовила для них. День был жаркий. Ларкин, пальцы которого кровоточили после утренних трудов по пересадке, спросил хозяина, что бы тот сделал, если бы ему срочно понадобилось много денег.

— Надеюсь, ты не собираешься грабить банк? — рассмеялся Мортон.

Руки у него были красные по самые локти.

— Предпочел бы этого не делать.