Он ни с кем ее не сравнивал, ее невозможно было ни с кем сравнить, но иногда, когда Он проваливался в сон, а потом вдруг пробуждался, ему казалось, что Он лежит возле своей жены. В панике отыскивал в памяти ее имя, которое напрочь забыл. И с облегчением обнаруживал, что лежит с Агни, и вновь не мог надивиться ее эфемерности. Его жена была твердым сосудом, глиняной амфорой. Занимаясь с ней любовью, ему приходилось ее переворачивать и укладывать, пользоваться ею, как вещью. Она была худая, как щепка, и с занозами. Ее тело приносило ему такого типа наслаждение, которое где-то на самом дне всегда было мучительным и механическим. Прежде Он не подозревал об этом, полагая, что так и должно быть, потому что не знал Агни.

Агни была чудо.

Он хотел ее удержать — если бы только мог. Непрестанно дотрагивался до нее, когда они спали. Когда сидели за столом, Он то и дело поглаживал указательным пальцем ее руку, словно давал понять: будь здесь, не уходи, останься. Он любил слушать, когда Агни что-то делала в крохотной кухоньке однокомнатной квартиры, — слышать позвякивание стеклянной посуды, стук чайника о поверхность кухонного стола, ее шаги. Ему нравилось, когда эти звуки раздаются где-то у него за спиной, потому что они были как опора, как стена, которая его поддерживает, как прочная граница мира. Но она производила очень мало такого надежного, обыденного шума. Агни была легкой и маленькой, ее босые ноги ступали по деревянным полам всегда беззвучно. Кричи, говорил Он ей, когда они соединялись в любви. Кричи. Но даже его семя не наполняло ее так, как должно наполнять. Ему казалось, что оно лишь проплывает через ее тело и впитывается в постель.

С тех пор, как жена вернулась из больницы, Агни больше не появилась. Он обезумел. Выскальзывал из дома и бродил по городу, но не решался расспрашивать людей. Ему чудилось, что с ней что-то стряслось, что у нее неприятности, может быть, несчастный случай. Он ежедневно читал местную газету, но в ней ничего не говорилось об Агни. Подолгу просиживал в ресторане возле самого витринного окна и, опорожняя рюмку за рюмкой, всматривался в каждую молоденькую девушку. Как-то раз ему даже показалось, что Он ее увидел. Выбежал, но был слишком пьян, чтобы что-либо предпринять. Рыдал потом в ванной. Еще год Он продолжал снимать ту квартиру и оставлял ей записки на двери, но они только желтели на солнце, и слова на них блекли. Казалось, что Он этого не переживет, умрет изнутри, что это конец. Умрет весь его дом, вместе с женой, этим грустным движущимся предметом, умрет время.

— Я знаю, что стала брюзгливой и злобной, — говорила жена, — а все потому, что у меня не было детей.

Хотя знала, что это не так. Детей у нее не было — с ним. Она могла бы иметь их с Агни, если бы он опять появился. Но Агни исчез. Вернувшись домой с пустым животом, Она надевала шубу и, сославшись на то, что идет к портнихе, бродила по пустым промозглым улицам, заглядывала в окна домов, внутрь ресторанов. Провожала взглядом каждого мужчину. Иногда в приступе отчаяния шла на окраину города, туда, где уже не горели фонари, было темно и сыро, текла зловонная речушка. Уткнувшись лбом в какой-нибудь забор, какое-нибудь дерево, Она повторяла: Агни, Агни, Агни, как будто бы ей было необходимо каждый день некое число раз произнести это имя, как будто без этого не могла дышать. Она шептала: Агни, Агни, Агни и ждала потом, веря, что это магическое заклинание преодолеет пространство, а может, и время, и в конце концов приведет к ней Агни. Она представляла себе, как имя вылетает из ее рта и с жужжанием мчится над горизонтом, падает где-то на любимую голову, запутывается в волосах и приводит этого юношу сюда, к ней. Порой мимо проходили запоздалые прохожие. Они, должно быть, думали, что Она пьяна и бредит. Иногда кто-нибудь с ней заговаривал, и Она прятала лицо в воротник — кончилось тем, что ее все в городе знали.