Эвелина Селье повесила в гостиной огромную карту полуострова Котантен. Карта заняла всю стену. Каждый вечер Соланж взбиралась на стул и переставляла на бумаге флажки, которые день за днем стремительно приближались к Парижу. Мишель с удивлением разглядывал карту. Котантен… Сколько раз мальчик в своем ученическом атласе обводил его контуры карандашом! С каким трудом он воспроизводил извилистую линию берегов от Кальвадоса до мыса Барфлёр! Карандаш снимался с якоря у Шербура, дрожал на волнах Атлантического океана и неожиданно устремлялся прямо на юг — в Авранш. И вот эти слова — Авранш, Шербур, — которые всегда представлялись Мишелю лишь черными буквами на розовом фоне карты, вдруг стали названиями сражений, о которых сообщало радио. Вот на этой дуге или вон еще на той пунктирной линии бросались в бой люди, чтобы дать свободу ему, Мишелю. Такие люди, как Даниель, как Ален. «А я?» — подумал Мишель. Его угнетало сознание, что другие воюют за его свободу, а сам он бездействует. Тогда он убегал в свою комнату и сочинял очередную листовку.

Но скоро в домах погас свет и смолкло радио. Сперва ток включали на пять часов в день, потом на три, на два и, наконец, всего на полчаса — перед наступлением темноты. Эвелина Селье спешила уложить Фанфана в постель и быстро включала приемник, чтобы не пропустить долгожданные вести. В десять часов к ней приходили сестры Минэ, консьержка, папаша Лампьон и под вой сирены слушали чудесные новости. Сирена теперь никого не пугала, да и тревога, казалось, была не настоящей: ни рокота самолетов, ни шума стрельбы. Трудно было вообразить, что где-то над окраинами города рвутся бомбы и умирают люди.

Как-то раз мадам Кэлин, возвращаясь к себе домой, увидела, что на лестнице ее поджидает сам папаша Гурр.

— Ну как, — заискивающе спросил лавочник, — радио слушали? Что новенького?

Консьержка смерила его презрительным взглядом.

— А вам что за дело?

— Что вы, меня все это очень интересует, уверяю вас! Право, американцы молодцы!.. Вы плохо меня знаете, мадам Кэлин. Между нами, я всегда недолюбливал Гитлера…

Худая, высокая мадам Кэлин, гордо откинув голову, величественно прошла мимо Гурра.

— Опоздали, господин любезный, опоздали! — бросила она в ответ.

Гурр хотел еще что-то сказать, но она захлопнула дверь перед самым его носом.

Спустя две недели, уже в середине августа, мать послала Норетту за салатом. Кормить семью становилось все труднее: то тут, то там вспыхивали забастовки, взлетали на воздух мосты, скатывались под откос поезда — Париж оказался отрезанным от страны. Овощи продавали тайком, в подворотнях, и за хлебом выстраивались длинные очереди. Норетта вернулась домой только к обеду. Запыхавшись, она вбежала в кухню:

— Мамочка!..

— Ну что, где салат?

— Мама, я слышала артиллерийскую стрельбу!

Мишель радостно подбросил в воздух книжку:

— Правда? Так, значит, наши уже на подступах! Ура!..

— Помолчи, Мишель, дай мне сказать! Знаешь, мама, немцы удирают! Бегут, бегут отовсюду! Я встретила мосье Планке: он видел, как они ехали по площади Оперы в машинах, груженных до самого верха. Такая длинная вереница машин — просто конца не видно! И мосье Планке сказал, что…

— Все это прекрасно! — весело перебила ее мать. — А все же, где салат?

Норетта всплеснула руками.

— Салат? Правда, мамочка, не знаю! Наверно, я его потеряла, выронила по дороге… Ой как жалко! Такой крупный, свежий салат!

— Норетта не виновата! — быстро проговорила Соланж.