Что-то изменилось с прошлой осени.

    Севка сердился потому, что Машка по-прежнему его не стеснялась, словно все осталось, как год назад. Это было новое, взрослое спокойствие. Машка его достигла, а Севка – нет.

    – Да причешешься по дороге, копуша! – зашипел он в окно, и Машка покорно вылезла.

    В одной руке она держала большую расческу, в другой – теннисный мяч. Севка протянул руку, но она сказала: «Прочь, презренный раб!» – и спрыгнула на землю. Скворцы опять завопили про воров, и к ним присоединились скворчата.

    Этих скворчат прошлой осенью и в помине не было. Смешно.

    Севка потрогал мяч и убедился, что это именно мяч и что руки у Машки еще горячие со сна. Стало тепло. Они побежали в калитку и мимо колодца. На лосеровской террасе еще пили чай и тихо, гнусаво завывал радиоприемник. Машка пробормотала: «М-му-зыканты…», подпрыгнула и запулила мячом – раздалось звонкое ба-м-м, и сразу контральтовый женский взвизг. Лосериха не зря была женой известного режиссера. Она визжала, как очень важная дама.

    Добежав до конца просеки, Машка остановилась и воткнула расческу в волосы, как перо. Волосы были такие густые, что Севка дразнил ее Медузой-Горгоной.

    – Кажется, я попала в самовар, – равнодушно сказала Машка.

    – Это было нужно? Люди сидят, чай пьют…

    – У меня – переходный возраст, – сказала Машка.

    – Они узнают мяч, ты учти. Я вчера написал на нем кое-что.

    Машка хихикнула. Севка проворчал:

    – Объективные причины… Третий год слышу про этот возраст.

    – Я такая, – сказала Машка и скрипнула расческой в волосах. – Что ты написал на мяче?

    – Узнаешь. Точно тебе говорю.

    – Что-нибудь хулиганское? – с надеждой спросила Машка. – Тогда ничего. Я же – пай-девочка.

    – «Машета – мазила», вот это я написал.

    – Живописец…

    Дольше стоять было нельзя. Машке хотелось, чтобы он взял ее за руку. Она трусила, но совсем немного. И ей хотелось, чтобы он ее погладил по голове.

    – Пошли, – сказал Севка.

    Машка на ходу скрипела расческой и шипела от боли. Перешагивая через очень толстый, изогнутый сосновый корень, она сказала:

    – Вырубить его, проклятого…

    – Сосна зачахнет, жалко.

    Об этом корне они говорили всякий раз, перешагивая через него. Как заклинание. И утром, и днем, и на закате, когда весь старый сосновый бор становился огненно-рыжим. Дачный поселок стоял на фундаменте из сосновых корней, и летние радости стояли на них и казались вечными, как сосны А этот изогнутый корень у самой калитки, о который они так часто и больно ушибали пальцы и калечили велосипедные обода, был их собственным корнем, и на нем росли их, Севкины-Машкины, радости. Вот что они узнали сейчас. А ведь сосны когда-то были маленькие и пушистые. Смешно.

    Они шли совсем медленно.

    – Сознайся, что ты врешь, – приказала Машка. – Быстро сознавайся, ну? Пока не поздно идти купаться.

    Он молчал. Машка прикоснулась к его плечу и почувствовала, что он дрожит.