Бедная маленькая тихоня и трусиха миссис Стерк, можно сказать, впала в исступление у ложа супруга.

— О! Мой Барни… мой Барни… славный мой Барни, — рыдала она. — Его нет больше… он не заговорит никогда. Как вы думаете, он слышит что-нибудь? О Барни, дорогой мой… Барни, это твоя бедная маленькая Летти… о… Барни, дорогой, ты слышишь? Это я, твоя бедная дурочка Летти.

Все то же суровое лицо и уши, глухие как камень. Ни ответа, ни признаков жизни.

И миссис Стерк послала к доктору Тулу со слезной мольбой явиться, что доктор весьма любезно и сделал, — собственно говоря, в ожидании этого вызова он не выходил из дверей своего жилища. Он с большой сердечностью пожал миссис Стерк руку, в ответ на ее горестное обращение «преисполнился» и заверил, что отчаиваться рано.

На сей раз он объявил положительно, что Стерк еще жив.

— Да, дорогая мадам, как и мы с вами. Ошибки быть не может.

Когда больного поместили в теплую постель, признаки жизни стали проявляться все более убедительно. Однако — и Тул это понимал — пациент находился в коме, и доктор не надеялся, что он очнется.

А несчастная, бледная как мел миссис Стерк, которая, пока Тул думал, не сводила умоляющих глаз с его румяного лица, разразилась потоком слез и принялась призывать на его голову благословение Небес.

— Он поправится… что-то мне об этом говорит. О мой Барни… дорогой… ты поправишься… поправишься.

— Пока есть жизнь… знаете ли… дорогая мэм. — Тул старался проявить максимум такта. — Но вот… знаете… голова пострадала очень серьезно; а мозг, сами знаете… центральный орган… весьма… весьма… Но, как я уже сказал, пока есть жизнь, есть и надежда.

— Он сильный… с болезнями справляется шутя; у него столько мужества.

— Тем лучше, мэм.

— И я вот что думаю: если уж он не умер сразу и проявил такую удивительную выносливость, — о мой дорогой! — то он поправится.

— Как же, как же, мэм, бывают поразительные случаи выздоровления.

— Знаете, он уже пошел на поправку, и мне-то известно, как он умеет справляться с болезнью — просто на удивление, и, с тех пор как его уложили в постель, ему стало намного лучше. Теперь я уже различаю , как он дышит, а ведь это добрый знак; и Господь милостив… а то… все наши бедные детки… что с нами будет? — Миссис Стерк быстро осушила глаза. — Вам ведь известно, тем, кто чтит отца своего и мать, — я часто находила в этом утешение — обещаны долгие дни, а он настолько почтительный сын, что второго такого не найдешь. О, славный мой Барни, нет; все потому, что мне недостает веры в милость нашего всемогущего Творца.

И таким образом маленькая женщина, стоя с доктором в дверях, жалобно заглядывая ему в лицо и вцепившись в обшлаг его сюртука, вела спор с неумолимой смертью.

Как же мы глупы и слепы; если, несмотря на наши отчаянные мольбы, нас постигает удар, то наша вера в силу молитвы бывает поколеблена; нам кажется, что наши слова не достигли ушей Всеведущего, не вызвали сострадательного отклика. Однако разве мы способны достаточно глубоко проникнуть в суть возвышенно-непостижимой, далеко спланированной игры, которая определяет судьбы наши и других людей, чтобы, сидя у доски, с уверенностью диктовать ходы?

Предположим, вы поставили 100 фунтов на успех Мэрфи или Стаунтона; как посмотрят эти господа, если вы безрассудно станете уговаривать их не жертвовать такой-то пешкой или не брать, к примеру, коня? А ведь шахматная доска есть всего лишь игрушечное подобие того страшного поля битвы, где меряются силами умы, сущие в вечности, премудрость высшая выступает против премудрости низшей, исполинский разум, создавший нас, — против неимоверной изворотливости, стремящейся нас уничтожить; битва эта смертельна и не допускает ни примирения, ни компромиссов.