|
«Все равно открою-ка я дверь, — говорит себе Далтон, — не иначе как хозяину пришлось спасаться бегством». Ведь Далтон вместе с Оливером знали, за какими хлопотами граф ездил в Англию, и не удивлялись, что он решил схорониться. Далтон чуял притом что-то неладное и не переставая читал молитвы, но все же отодвинул засовы и отпер дверь. На улице не оказалось ни единой души — даже лошади, не говоря уж о человеке, — только мимо ног Далтона в дом проскочило неведомо что — размером эдак с собаку; оно юркнуло в дом так шустро, будто знало дорогу, — только это Далтон краем глаза и разглядел. Куда оно побежало — вверх ли, вниз, — он так и не узнал, однако в доме с той поры навсегда забыли о счастье и покое. У Далтона все нутро перевернуло — запирает дверь, а сам дрожит как осиновый лист. Вернулся он к дворецкому белый, как то письмо, что Оливер сжимал в руке. «Что это? Что это там?» — кричит дворецкий, хватает свой костыль, будто собирается отбиваться, и, глядя на Далтона, сам бледнеет не меньше его. «Хозяин приказал долго жить», — отвечает Далтон, и это была истинная правда.
Понятно, каково пришлось бедной Джинни Крессвел, когда она узнала, на кого наткнулась в саду. Можете не сомневаться, после этого она и часу лишнего там не провела. А в последние дни стала замечать всякие такие вещи, каких раньше не брала в голову: к примеру сказать, стоило ей войти в большую хозяйскую спальню над холлом, как другую дверь словно бы кто-то быстро притворял — можно было подумать, боялся попасться Джинни на глаза. Но пуще всего ее пугало вот что: на своей кровати она иной раз находила ровную вмятину, вытянутую от изножья к подушке, как будто там лежало что-то тяжелое, а место это было еще теплое. Но хуже всех пришлось Китти Хэплин — бедная девушка с перепугу отдала Богу душу. Мать ее рассказывала, что Китти как-то целую ночь не сомкнула глаз: в соседней комнате все время кто-то бродил, спотыкался о сундуки, выдвигал ящики комода, приговаривал, вздыхал. Бедняжке хотелось спать, и она не могла взять в толк, кто же это там никак не угомонится, и вдруг входит красивый мужчина — надето на нем что-то вроде широкого шелкового шлафрока, на голове вместо парика бархатный колпак — и как ни в чем не бывало прямиком к окну. Китти заворочалась в постели, думает — незнакомый джентльмен увидит, что он не один, и уйдет, но не тут-то было: он повернул к кровати — а лицо у него такое, словно ему неможется, — и что-то Китти говорит, но эдак хрипло и глухо, не живым, а каким-то кукольным голосом. Китти струхнула и отвечает: «Покорно прошу прощения, ваша честь, но никак не разберу, что вы изволили сказать». И тут он вытягивает шею, запрокидывает лицо к потолку, а горло у него — Господи, спаси нас и помилуй — перерезано от уха до уха. Больше Китти ничего не видела, потому что повалилась на постель, как мертвая. Наутро мать привела ее в чувство, и с тех пор бедная девушка не ела, не пила, а все сидела у огня, держала мать за руку, тряслась и обливалась слезами; она то и дело оглядывалась через плечо и вздрагивала от малейшего шума, а под конец схватила лихорадку. Прошло чуть больше месяца, и горемычной не стало. Речь старой Салли все текла и текла, а Лилиас погрузилась в глубокий, без сновидений, сон; тогда рассказчица потихоньку выскользнула из комнаты и вскоре сама забылась безмятежным сном в своей опрятной спаленке.
Глава XIIКОЕ-ЧТО НЕОБЫЧНОЕ О ДОМЕ С ЧЕРЕПИЧНОЙ КРЫШЕЙ, А ИМЕННО ИСТИННЫЙ РАССКАЗ О ПРИЗРАЧНОЙ РУКЕ
У меня нет сомнения в том, что старая Салли, будучи женщиной правдивой, сама верила каждому своему слову. При всем том повествование ее стоило не больше, чем любая другая небылица или «зимняя сказка», как говорили наши предки, — подобного рода истории обрастают новыми подробностями при каждом пересказе. |
