Я пыталась его урезонить, пыталась ему сказать, что это отвратительно, донельзя отвратительно, что моя дочь в спальне этажом выше, что вы должны скоро вернуться, что он не может этого сделать. Что он не может.

Он плевал на все. Он ничего не слушал, ему было все равно. Он поборол меня и прижал к полу. Я испугалась, что мои кости не выдержат его тяжести и сломаются. Я хочу, чтобы вы поняли, что я ничего не могла сделать. Ничего.

Я защищалась, я яростно отбивалась изо всех сил. Я рвала его сальные волосы, извивалась, била его ногами, кусалась и плевалась. Но я не смела кричать, потому что моя дочь была наверху, над нами, и мне невыносима была мысль, что она спустится и увидит все это. Главное, я хотела оградить ее от этого зрелища.

Когда я поняла, что сопротивление бесполезно, я застыла как статуя. Я плакала. Я все время плакала, мой драгоценный. Я плакала молча. Он добился чего хотел. Я постаралась мысленно отстраниться от этого омерзительного момента. Я вспоминаю, что в ожидании, когда все это закончится, я рассматривала бесчисленные трещинки на потолке. Я чувствовала пыльный запах нашего ковра и отвратительный запах, вонь чужака в моем доме, на моем теле. Все произошло очень быстро, за несколько минут, но для меня это длилось вечность. Непристойная гримаса исказила его лицо: рот широко открыт, уголки губ подняты вверх. Никогда не забуду этой чудовищной улыбки, блеска его зубов, высунутого языка.

Он ушел с презрительной улыбкой, не сказав ни слова, а я как мертвая осталась лежать. Потом я ползком добралась до нашей спальни. Налила воды, чтобы помыться. Ледяная вода вызвала дрожь. Моя кожа омертвела, все тело было сплошной болью. Мне хотелось скорчиться в уголке и выть. Я думала, что схожу с ума. Я чувствовала себя испачканной и грязной.

Дом оказался ненадежным. Кто-то в него проник. Кто-то свершил над ним насилие. Я почти ощущала, как дрожат от страха его стены. Потребовалось всего несколько минут, и злодеяние свершилось, рана была нанесена.

Его блестящие глаза. Его жадные руки. И в эту ночь меня впервые посетил кошмар. Потом я встала, чтобы посмотреть на дочку. Она все так же спала, теплая и спокойная. И я поклялась, что никогда никому об этом не расскажу. Даже на исповеди отцу Леваску. Даже в своих самых сокровенных молитвах я не могла об этом вспоминать.

Впрочем, кому я могла открыться? С матерью у меня не было близости. У меня не было сестры. Дочь была слишком мала. И я не могла решиться рассказать вам. Что бы вы сделали? Как бы реагировали? В моей голове все снова и снова прокручивалась эта сцена. Не я ли ее спровоцировала? Разве не я, пусть по недосмотру, позволила ухаживать за собой? Разве это не моя вина? Как, в ночной рубашке, я решилась открыть ему дверь? Мое поведение было неправильным. Как я могла поддаться на обман его голоса?

И разве вы не были бы смертельно оскорблены, если бы я рассказала об этом ужасном событии? Вы могли бы подумать, что у меня с ним связь, что я его любовница. Я не вынесла бы такого позора. Я не могла представить себе вашей реакции. Я не могла вынести пересудов, сплетен, всех этих любопытных глаз, многозначительных улыбок, подталкиваний локтем в бок, перешептываний, которые сопровождали бы меня на улице Хильдеберта или на улице Эрфюр.

Никто этого не узнает.