А потом они все время целовались и почти не разговаривали. Солнце накаляло черный, блестящий кузов машины; внутри пахло кожей и разогретым металлом; снаружи, со склона холма, покрытого желтой, выгоревшей стерней, доносилось стрекотание бесчисленных цикад. От каждого движения на щитке позвякивали ключи, и это был единственный звук, нарушавший полную жизни тишину долины.

Но среди этих объятий, несмотря на все свое влечение к Амелии с ее жеманной прелестью развращенного и запуганного ребенка, Сильвио ясно понимал, что впутался в это приключение лишь под влиянием страсти. Сочувствие, которое он невольно к ней испытывал, и неприязнь, которая по временам приходила ему на смену, и все остальные чувства, из-за которых он мог бы при других обстоятельствах обмануться относительно своего влечения, теперь лишь подстегивали и усложняли желание. Жалость, сострадание, отвращение, ирония, осуждение лишь разнообразили удовольствие, а не портили его. Амелия с ее несчастной жизнью, с ее пустыми и неискренними мечтами, с ее рано развившейся извращенной чувственностью и всеми остальными достойными и недостойными качествами, видимо, обречена была всегда оставаться лишь орудием грубого удовольствия в руках мужчин вроде Манкузо. И Сильвио показалось, что он понял ее отчаянье и страсть.

Не подозревая о своей обреченности, подобно тем горбатым и искалеченным детям, которые, еще не зная о своем несчастье, смеются и играют со своими здоровыми сверстниками, Амелия перемежала объятия и ласки сбивчивыми речами о здоровой жизни и здоровых людях; здоровье было для нее словом, полным глубокого смысла и раскаяния. Она, казалось, не замечала противоречия между этими горячими, возвышенными фразами и своим поведением. "Быть может, в конечном счете, — подумал Сильвио, — никакого противоречия здесь и нет".

Наконец они молча и неподвижно замерли друг подле друга, глядя через стекло на дорогу, проложенную в красной вулканической почве, — дорога эта вилась среди пожелтевших трав, сворачивала и исчезала за склоном круглого холма. От глубокой жужжащей сонливости, пронизывавшей воздух, веки Сильвио отяжелели, и, как бывает иногда среди забытья, в голове у него возникли мысли и фантастические образы, причудливо сплетаясь с тем, что урывками видели его слипавшиеся глаза. Он вообразил, что дом Де Керини будет построен в этой самой долине. Он видел уже строительство, голых до пояса каменщиков, копошившихся на лесах; одни поднимались по лестницам, согнувшись под тяжестью кирпичей, другие, с мастерками в руках, были заняты кладкой, третьи склонились вниз, проверяя стену отвесом. Он с большим удовольствием смотрел на них в своем оцепенении, и ему казалось, что они работают бодро, хотя солнце палит особенно сильно, упорно накаляя воздух. Работа спорится, и вот дом уже построен; как одежда с тела, леса падают со стен; готово — дом со всеми террасами, окнами, подъездами одиноко возвышается в долине. Он белый, как облако; на металлических хромированных перилах террас сверкают под лучами солнца ослепительные вспышки. "Это новый дом, — повторяет Сильвио с удовлетворением, — новый, новый". Но вот на фундаменте, чуть правей подъезда, появилась тонкая трещинка, извилистая и черная; становясь все длинней и шире, она ползет по белой стене, быстро разветвляется. Эта трещина кажется живой, она словно способна мыслить, так осторожны и рассчитаны ее движения. Вот она неподвижно замирает на солнце, похожая на уродливый, вывернутый из земли корень.

"С какой стороны она пойдет дальше? — спрашивает себя Сильвио. — Справа или слева? Пожалуй, справа". Но вот, словно вопреки ему, трещина начинает расти слева, извиваясь и раздваиваясь, сначала медленно, с трудом, а потом со зловещей и молниеносной быстротой. Весь фасад, который только что был целехонек, теперь покрыт сетью черных трещин; некоторые тянутся до самого неба, другие появляются с боков; там, где сплошной белизной сияли стены, теперь появилась зловещая мозаика из белых осколков, окаймленных черным; это было неповторимое зрелище, тяжкое и печальное, оно вызывало у Сильвио страх и отвращение.