— Ай спик инглиш э бит, — задолбил он следующий кусок из тетрадки. — Май нэйм ис Кон-дрэ-тай… Тьфу!.. Ай спик инглиш э бит…

Кондратий?!?

Я выскочила и в два прыжка оказалась рядом.

— Кондраша! Милый! Воплотился!

— А я и не развоплощался вовсе, — удивленно отвечал он. — А ты — кто?

— Да своя я, своя! — тут до меня дошло, что заклинания наши доморощенные ни при чем, а Кондратий действительно один из немногих уцелевших. И память наконец-то извлекла из щелки между извилинами нужную картину — Авось и Кондратий вдвоем на пустой горе…

— Погоди, оденусь, — он поднял свою невообразимую зеленовато-серую хламиду с пуговицами, пряжками, застежками, молниями, торчащими из прорех шарфами и галстуками.

— Кондраша, милый! — совсем ошалев, повторяла я. Страшно хотелось пожаловаться на несправедливость этой ночи, на Авося, так некстати потерявшего сознание, на двух воплощенных дур!

Он взял меня за плечи.

— Сколько живу — ни разу никто милым не назвал!

В голосе было подозрительное счастливое изумление…

— Ты даже не представляешь, как я рада, что ты есть!

— А не боишься, что вот возьму да и хвачу? — спросил он. — Меня же все боятся!

— А с какой стати тебе меня хватать?

— А с какой я вообще это делаю? Надо — и хватаю! Точно — не боишься?

— Кондраша, вас там мало уцелело, что уже не до страха.

— Ну, коли так — пойдешь за меня замуж?

Передо мной стоял здоровенный, сильный, норовистый, уверенный в себе мужик, который к тому же намылился за границу, и при теперешнем раскладе может там зарабатывать хорошие деньги.

А почему бы и нет?!?

Глава девятая И на старуху бывает проруха

— Кондратий, это не английский язык, это черт знает что, а не язык, — пыталась я внушить своему будущему эмигранту. — Ты по-английски не киллер, ты — апоплектик строук!

— Кто?! Апо — что?!

— Апоплексический удар — вот ты кто. А не киллер с пистолетом.

Разговор этот, естественно, зародился, когда мы перебили сон страстными объятиями, а теперь лежали рядом и глядели в светлеющее окошко. Причем я чувствовала себя как в Версале: кругом мебель в стиле рококо, картина с голой Венерой, парчовые шторы и прочие приметы королевского быта. Версаль объяснялся просто: Кондратий нанялся караулить богатую дачу. Конечно, ему выделили каморку, но нас ради такого случая занесло в хозяйскую спальню.

— И имя тебе нужно бы нормальное, в Америке твоего имени просто нет. Ну, скажем, Коннор…

— Ты же знаешь, что я могу быть только Кондратием. Иначе меня вообще не будет!

— Им этого не объяснишь!

Большой хозяйский англо-русский словарь мы подтащили поближе к постели, и я в него полезла. Самое близкое к «Кондратию» слово оказалось «кондор».

— Да ты в своем уме, жена? — возмутился он. — Назовусь кондором — а по мне перья пойдут?!

Жена! И точно — есть женщины, которые могут выйти замуж только за апоплексический удар, на худой конец — за шаровую молнию.

— Можешь назваться вообще Кэнди. Конфетка то есть…

Он расхохотался.

— Вот был бы Фома — он бы подсказал…

Уже не в первый раз я слышала это имя.