— Лев, ты гораздо вернее людей… Лев, ты честный малый.

Лев, усевшись на земле, с удовлетворением помахивал хвостом, а Байрон казался счастливым.

* * *

Приближалось время, когда было намечено произвести штурм Лепанта. Гамба была поручена реорганизация корпуса сулиотов. В списке значилось много солдат, которых вовсе не существовало. Такие подлоги были древним обычаем этих наемников и обеспечивали предводителям дополнительное приличное вознаграждение. Гамба ввел контроль, но сулиоты были возмущены. Западная точность им не нравилась. Коло-котронис в Морее узнал про греческие проекты в Миссолунги и опасался, что в случае успеха могущество его конкурента — Маврокордатоса — усилится. Он послал своих эмиссаров, чтобы отвлечь сулиотов от Байрона. Распространялись самые нелепые слухи: Маврокордатос собирался продать страну англичанам, лорд Байрон был не англичанин, а турок под вымышленным именем. В момент, когда намечались последние подробности атаки, сулиоты внезапно потребовали, чтобы двое из них были назначены генералами, двое — капитанами и изрядное количество — офицерами. Из трех или четырех сотен сулиотов полтораста должны были получать теперь офицерское содержание. Байрон пришел в ярость и заявил, что не хочет больше иметь никакого дела с сулио-тами. 15 февраля он собрал вожаков и объявил, что отправляет их назад. Но он был в отчаянии. Это был конец кампании, на которую он возлагал надежды всю зиму.

Вечером после этого тяжелого дня он разговаривал с полковником Стэнхопом; ему захотелось пить, и он велел принести сидра. Выпил, зашатался и упал на руки Перри. Лицо его исказилось, рот перекосился, и все тело содрогалось в жестоких судорогах. Минуты через две он пришел в себя, и первые слова его были:

— У нас сегодня воскресенье?

Ему ответили утвердительно.

— Ах, — сказал он, — было бы очень странно, если бы это было не так.

Воскресенье было одним из его несчастных дней.

Доктор Бруно хотел оказать ему помощь, но мысль о том, что ему пустят кровь, приводила Байрона, как многих, в неописуемый ужас. Перепуганный Бруно заламывал руки, потом поставил ему пиявки к вискам, а затем не мог остановить кровотечение. Тита и Флетчер бросились в госпиталь за доктором Миллингеном, немцем на греческой службе. Тому удалось остановить кровь, однако довольно болезненно. Байрон, еще не совсем придя в себя, пробормотал:

— На этом свете все сплошное страдание.

Гамба, Флетчер, Тита и Бруно теряли голову. Все спрашивали себя, что это был за припадок. Падучая или удар? Медики думали, что это нечто вроде падучей, продолжение его болезни в Венеции. Но пока они обсуждали этот вопрос (Байрон только что очнулся), им сообщили, что взбунтовавшиеся сулиоты идут к сералю. Ночью Гамба, Перри, Стэнхоп должны были бежать через затопленные улицы, перепрыгивая с камня на камень. Нужно было привести в боевую готовность артиллерийскую бригаду. Двое пьяных солдат проникли в комнату, где лежал Байрон, ослабевший, в полусознательном состоянии. «Он не понимал, что они говорят, был один и совершенно беспомощен. Пронзительные крики Бруно около него вырывались из общего шума. В сырой и еле освещенной комнате Байрон, постепенно приходя в себя, смутно видел зияющую пропасть ужаса и общего замешательства. И все это тонуло в монотонном звучании без умолку стучавшего по крыше дождя».

Следующая неделя была невеселой. Байрон, с тех пор как при нем произнесли слово «падучая», боялся за свой рассудок. Он продолжал испытывать головокружение и неприятное нервное состояние, походившее на страх, хотя знал, что у него нет никаких оснований для тревоги.