«Ваше имя и достоинства превзойдут имена и заслуги всех современников. Могу вас уверить, что весь мир думает подобно мне… Ваш теперешний поход, несомненно, самый славный из всех, когда-либо затеянных человеком. Кэмпбелл говорил мне вчера, что он завидует тому, что вы делаете теперь (и вы можете этому поверить, так как он очень завистливый человек), гораздо больше, чем всем вашим лаврам, как они ни были прекрасны».

Письмо Августы Ли к Байрону. 23 апреля 1824 г.

Итак, Англия простила. Но Байрон уже задыхался на руках у Флетчера, и письма остались нераспечатанными около его постели.

Вечером Маврокордатос издал приказ. Назавтра, на заре, пушки большой батареи должны выпалить тридцать семь раз, «это было число лет великого усопшего». Греки хотели соорудить Байрону гробницу в Пантеоне или в храме Тезея. Доктор Миллинген подтвердил, что умирающий просил оставить его кости истлеть в каком-нибудь уголке греческой земли. Но Перри и Флетчер, стоявшие к нему более близко, клялись, что получили противоположные приказания. Решили, что тело будет набальзамировано и отправлено в Англию.

Четыре робких, посредственных медика, которые лечили Байрона, собрались у его ложа. Перед тем как начать вскрытие, они залюбовались на минуту необыкновенной красотой его лица. Естественно вьющиеся волосы были совсем седые; лицо сохраняло саркастическое и надменное выражение. Когда вскрыли череп, они поразились тому, что мозг оказался, как у очень старого человека. Твердая оболочка мозга приросла к костяному покрову и вся была воспалена. Мягкая оболочка, налитая кровью, была похожа на воспаленную сетчатку глаза. Сердце и печень оказались в дурном состоянии. Медики пришли к заключению, что если бы лорд Байрон и одолел эту болезнь, он все равно прожил бы недолго.

Наутро зловещая тишина нависла над городом. Дождь лил с такой силой, что торжественные похороны пришлось отложить на следующий день. 22 апреля гроб (солдатский гроб из простого дерева) был перенесен в церковь. На гроб была наброшена черная мантия, на ней лежали шпага и лавровый венок. Бедность убранства, грустные лица воинов-дикарей, толпившихся в церкви, — все это, по словам Гамба, создавало одну из самых волнующих сцен, которую когда-либо приходилось видеть около гроба великого человека.

* * *

14 мая Хобхауз был разбужен ужасным стуком в дверь. Он встал. Это была записка от Киннера, извещавшая о смерти Байрона. В пакете было несколько писем: одно от Гамба, другое от Флетчера, адресованное его жене, миссис Ли и капитану Джорджу Энсону, ныне седьмому лорду Байрону. Потрясенный Хобхауз отправился к Августе, передал ей письмо Флетчера и, выслушав это безыскусственное повествование, погрузился в такую скорбь, что не в силах был владеть собой. Однако у него все-таки нашлось столько присутствия духа, что он посоветовал миссис Ли не публиковать ту часть письма, где говорилось о том, что после припадка падучей Байрон каждое утро клал Библию на свой стол. «Я боялся, — говорил Хобхауз, — чтобы эта маленькая подробность, которая так понравилась его лакею, не была принята за трусость или лицемерие. Охотно верю, что Библия действительно лежала на столе. Я припоминаю, что давно видел Библию около его постели, её подарила сестра, но если, по крайней мере, его рассудок не был затронут болезнью, я уверен, что он не пользовался ею ни с какими суеверными целями. Он часто мне говорил: «Может быть, это и верно». Это, как говорит д’Аламбер, великое «может быть», но мне кажется, что он скорее склонялся к противоположному убеждению, когда я его видел в последний раз в Пизе».