Кормилица привела маленькую двухлетнюю девочку. Байрону было мучительно видеть в этом едва сложившемся личике строгие обаятельные черты отца и глаза, в которые он так часто глядел на холме Диадем. Он смотрел на этого супруга, энергичного человека, который рассказывал о только что убитой лисице и хвастался тем, что не открывал никогда ни одной книги, кроме Робинзона Крузо. Рядом на псарне лаяли собаки. Мэри Энн сидела молча. Взглядывая украдкой на Байрона, она замечала, что он стал тонким и красивым. Вернувшись в Ньюстед, он бросился на софу и написал стихи:

Единственные люди, с которыми ему хотелось увидеться, были его друзья из Кембриджа. Ему хотелось показать им свое аббатство. Первым приехал Хобхауз: они относились друг к другу с ворчливой и грубоватой нежностью. Оставаясь вдвоем, работали бок о бок, как старая супружеская чета; Байрон сочинял сатиру, которая день ото дня становилась все ядовитее, Хобхауз, заразившись от него, писал философские стихи. Когда надоедало работать, шли нырять на озеро или, если погода была прохладная, купались в подземном бассейне, который Байрон устроил, переделав монастырские погреба. Они развлекались, дрессируя ньюфаундленда Ботсвайна; Байрон прыгал в воду одетый и притворялся, что тонет, чтобы заставить собаку спасать себя. Старик Меррей прислуживал им за столом. Хобхауз часто видел, как Байрон, наполнив стакан мадерой, протягивал его через плечо Джо Меррею, стоявшему за его стулом, и с сердечной добротой, которая озаряла все его лицо, говорил: «За ваше здоровье, старый друг».

Это была приятная жизнь, но соседство с Эннсли тяготило. Лучшее средство — бежать, и Байрон мечтал уехать весной. Он говорил в Эннсли о своем намерении. Мэри невинно спросила, почему он стремится уехать, и получила ответ в стихах:

Он воздержался от того, чтобы показать эти стихи Хобхаузу, который приходил в ужас от сентиментальности и «бессмысленной породы женщин» и больше всех поэтов любил Попа, сдержанного и остроумного классика.

Ботсвайн взбесился. Байрон ухаживал за ним, как за больным товарищем, обтирал голой рукой пену, которая бежала из его открытой пасти. Ньюфаундленд оставался верным до самой смерти и не укусил никого. Когда пес околел, Байрон сказал: «Я теперь потерял все, кроме моего старого Меррея». Он уже давно говорил, что хотел бы быть похороненным рядом со своей собакой и теперь занялся устройством склепа. По странной и характерной для него склонности к браваде приказал построить этот склеп на месте алтаря в разрушенной церкви аббатства. Цоколь с большими круглыми ступенями подводил к красивому пьедесталу, на котором возвышалась античная урна; её прекрасные очертания выступали среди строгих огив. На одной из плит пьедестала была высечена надпись:

Здесь покоятся

Останки существа,

Соединявшего в себе красоту без тщеславия,

Силу без дерзости,

Храбрость без жестокости

И все добродетели человека без его пороков.

Это похвальное слово, которое было бы

бессмысленной лестью,

Если бы оно было высечено над прахом человека.

Здесь — только надлежащая дань памяти

БОТСВАЙНА, СОБАКИ,

Родившейся на острове Ньюфаундленде в мае 1803 года

И опочившей в Ньюстедском аббатстве 18 ноября 1808 года.

Байрон сказал Джо Меррею, что похоронит его в этом же склепе. Но Джо Меррей не обнаружил особенного восторга.

— Если бы хоть я был уверен, — сказал он, — что их светлость тоже опочиют здесь, это бы еще ничего, но мне совсем не хочется лежать здесь одному с собакой.

22 января 1809 года лорд Байрон Ньюстедский праздновал свое совершеннолетие.