Бонго дорос до самостоятельных прогулок. После завтрака он несколько часов бродит вокруг лагеря, но потом уходит и редко когда возвращается до темноты. Чем он там занимается, он мне не докладывает, но я надеюсь – тем же, чем все лоси его возраста, так что беспокоиться мне не о чем. Наверняка и ему тоже хочется иной раз побыть одному, мне ли этого не понимать. К тому же, как всякого Подростка, его раздирают и изнуряют противоречивые желания, вот он и шарахается из крайности в крайность: то грубит, то сюсюкает, то весь нежный и пушистый, а то вдруг сама вульгарность. Ну и конечно, у него возникают всякие вопросы, на которые я не в силах ему ответить. Что я тут могу? Лишь обеспечить ему надежный тыл, дать уверенность в том, что он любим, но дальше‑то он сам должен устраиваться в этом мире. Так безжалостно устроена жизнь. Даже лосиная.

Как‑то вечером после работы я беру Бонго, и мы идем проведать Дюссельдорфа. Честно говоря, я слегка тревожусь. Когда я видел его в последний раз, на Рождество, он был до того одержим своим макетом, что у меня невольно возник вопрос, здоров ли старик. И не сказать, чтоб я был уверен в положительном ответе. Но когда он открывает дверь, я вижу, что за это время многое изменилось и меня, вероятно, ждут сюрпризы. Его едва можно узнать. Он тщательно одет, подтянут. В доме чистота. Макет боя 1944 года по‑прежнему стоит в углу, но столик с лупой и прочими штучками исчез. Дюссельдорф радушно приглашает нас зайти и в мгновение ока сервирует ужин.

– Хорошо выглядишь, – говорю я.

– Спасибо, спасибо, – отвечает Дюссельдорф.

– Как с отцом, закончил? – спрашиваю я.

– С отцом? – переспрашивает он, явно удивляясь, с чего вдруг я вообще вспомнил его отца.

– Ты раскрашивал лицо, – говорю я.

– А, вот ты о чем, – наконец догадывается Дюссельдорф. – Надо же, ты помнишь. Я давно отошел от этого.

Ответ чуточку настораживает меня. Я не специалист по человеческому сознанию, по его тупикам и омутам, но, сдается мне, тут прозвонил звоночек.

– Что случилось? – спрашиваю я.

Дюссельдорф замолкает. Усаживается в антистрессовое кресло и уходит в себя.

– Может, поговорим о чем‑нибудь другом? – предлагает он, помолчав. – Знаешь, у меня такое чувство, что это было ужасно давно. Не знаю, насколько интересно сейчас это вспоминать.

– Интересно, – говорю я.

– Ну ладно, – соглашается он. – Раз ты настаиваешь.

Он закрывает глаза и, судя по выражению лица, собирается с мыслями.

– Я все доделал, – начинает он рассказывать. – Нарисовал отцу лицо. Потратил уйму времени, но добился идеального сходства. Можно сказать, это был он сам, один в один. Потом я посадил его в машину и поставил там, на улице.

Дюссельдорф кивает на огромный макет на полу. Я оборачиваюсь и действительно вижу в машине фигурку отца. Фургон въезжает на перекресток, стрелка на часах подходит к двадцати минутам третьего. Свершается то, что свершилось. Сцена, должен сказать, получилась на удивление яркой и выразительной. Я восхищен тем, что Дюссельдорф сумел сделать ради своего отца. Хоть и есть у меня подозрения, что этот подвиг стоил ему рассудка.

– И дальше? – спрашиваю я.

– Ты что имеешь в виду?

– Что ты сделал дальше?

Дюссельдорф мнется, тянет с ответом.

– Я стал прикидывать «за» и «против», – говорит он.