– Я тебя почти не знаю, – отвечаю я. – А то немногое, что я успел о тебе узнать, не обнадеживает.

– Совсем не обнадеживает? – спрашивает господин консерватор.

– Конечно, ты не стал, – тяну я, – устраивать спектакль из своего ранения, а также сбежал из города в лес, что, вероятно, можно отнести к положительным моментам. Но тот факт, что ты поставил палатку у меня под носом, сводит все твои достоинства на нет, так что общий баланс не в твою пользу.

Постояв некоторое время, он уходит к своей палатке.

День 2:

Сцена та же. Я работаю, он подходит.

– Я обдумал то, что ты сказал вчера, – говорит он. – Что во мне нет ничего хороше‑го. Ты прав. Я ничто. Ничего хорошего во мне нет. Я попусту растратил свою жизнь.

– Не сгущай краски, – говорю я. – Просто у тебя скверно на душе, вот и все. Наверняка у тебя масса талантов, способностей и уникальных дарований. Но лес, вероятно, не то место, где ты можешь их проявить.

Он уходит к своей палатке.

День 3:

Я еще завтракаю, он появляется раньше обычного, сияя как масляный блин.

– Я обдумал твои вчерашние слова, – говорит он. – Что я самобытная личность и у меня таланты и всякое такое. Но ведь и ты тоже самобытен. Оба мы с тобой неповторимы. Всякий человек уникален.

– Более или менее, – отвечаю я. – Но самобытный означает только не похожий на других. Это не значит хороший.

День 4:

Он приходит, когда я писаю.

– Я обдумал твои слова, что самобытный еще не означает непременно хороший, – говорит он.

Я продолжаю писать.

– Ты прав, – говорит он. – Какая польза в неповторимости, если ты поступаешь плохо?

– Само по себе ничто не бывает ни плохим, ни хорошим, – говорю я. – Все зависит от того, кто и где ты есть.

Он уходит, чтобы вернуться через час.

– Я размышлял над твоими словами, что нет ничего изначально плохого или хорошего, – заявляет он. – Наверно, ты прав. Все зависит от ситуации.

И дальше в том же духе. Бедняга потерян. Даже не знаю, как ему помочь. Но все это несносно, совершенно выбивает из колеи. А душа за него болит. Этот злополучный сторонник правых, сколько себя помнил, не радел ни о чем, кроме земных благ и незыблемости устоев, и вдруг решил пойти против течения, но никто из его окружения не оценил его поступка и не смог оказать никакой поддержки. Это все равно что взрослому дяде превратиться в подростка. Вдруг раз – и сам больше не понимаешь, кто ты теперь такой. И тело кажется чужим. Ужас. Только человек дослужился до каких‑то чинов, нажил имущество – и на тебе: все это в одночасье потеряло в его глазах смысл, но и стать как по мановению другим ему не дано, потому как из песни слова не выкинешь. Что было, то, черт возьми, было, и этого не отменишь. Я и сам в том же положении, просто не вызываю такой жалости, как наш господин консерватор. Впрочем, как знать?

И не один только он нарушает мой покой. Грегус тоже здесь. Уже пару недель как. Он совершил побег из детского сада, но был замечен на подступах к опушке леса. К этому моменту он преодолел примерно километровую полосу вилл. Полиция настигла его и отвезла домой. Где он устроил форменное светопреставление: требовал во что бы то ни стало отправить его в лес, ко мне и Бонго. Моя жена, уже с торчащим животом, заставила своего брата, моего то есть шурина, встать на лыжи и притащить мне сюда Грегуса на санках, и теперь он тут и радуется жизни. Так хорошо ему еще никогда не было. Трогательно, с каким терпением он помогает мне в работе. Поэтому мы посовещались, подумали и решили, что он тоже станет частью тотема. Он будет венчать его, сидя на спине Бонго.