А дни идут. Мы стесываем со ствола килограммы древесины. Щепки летят во все стороны, раскинулись ковром по снегу, ковром накрывшим всю землю. Ого! Ковер на ковре. Пора стихи писать.

Однажды (как я потом сообразил, это было воскресенье) мимо проходит на лыжах мой шурин. Он застает меня, Грегуса и Дюссельдорфа за работой. Я рублю, а помощники мои шлифуют столб напильником и наждачной бумагой. С другой стороны опушки доносится размеренный стук топора господина консерватора. Отличная команда подобралась, говорит шурин, хорошо, что тебе теперь не так одиноко. Потом он рассказывает, что прекрасно прогулялся сегодня, заглянул на несколько дач и может лично засвидетельствовать: все больше горожан стараются выбираться на природу. Кстати; говорит он, чуть не забыл: твоя жена ожидает вас с Грегусом домой к середине мая, к пятнадцатому то есть числу. Тогда ей рожать, и самое время заканчивать эту затянувшуюся шутку, говорит мой разлюбезный шурин. Его сестра не из тех, на ком можно сперва жениться, а потом раз – сбежать когда вздумается. С чьими‑то сестрами так, может, и позволительно обращаться, но с его сестрой – нет.

Я киваю.

– Если сам не вернешься, – говорит он, – я приду и приведу тебя силой.

– Договорились, – отвечаю я.

У шурина как камень с плеч упал, вижу я. Он не ожидал, что я так легко сдамся. И готовился, верно, к худшему, а все прошло спокойно, даже весело. Это потому что я соврал. Только он об этом не знает. Ложь совершенно потрясающий инструмент, а многие пользуются ею как‑то редко. Хотя она дико эффективна. Человек говорит одно, а думает другое. Чудо, просто чудо.

Выпроваживая шурина, я забираюсь на столб и по‑родственному машу ему, но едва он поворачивается спиной, я незаметно строю издевательскую гримаску, и Грегус, кто б сомневался, засекает ее.

– Папа, а зачем ты так сделал?

– Как сделал? – спрашиваю я.

– Рожу вот такую скорчил, – говорит он и показывает, какую именно.

Дюссельдорф молча прислушивается к нашему разговору, но я вижу, что ему любопытно, как я буду выворачиваться. Он в курсе, что я, мягко говоря, недолюбливаю шурина: я успел поведать ему о всяких пикантных моментах из истории наших родственных отношений.

– Мушка в глаз попала, – говорю я, но вижу, что Дюссельдорф чуть заметно мотает головой. Такое объяснение не пойдет.

– Здесь нет мушек, – замечает Грегус, как всегда резонно.

– Я поступил так, – сдаюсь я, – потому что считаю дядю Тома слегка, – я на миг задумываюсь, – надоедливым. Мы с ним мало похожи. И говорим как бы на разных языках. Иногда с ним можно иметь дело – помнишь, например, он помогал нам строить гараж, – а иногда он ведет себя глупо, ну прямо как дурак. И как раз сейчас такой момент.

Дюссельдорф незаметно кивает, одобряя мою откровенность.

– Но дача у него хорошая, – говорит Грегус.

– Дача у дяди Тома отличная, – соглашаюсь я, – в этом ему не откажешь.

АПРЕЛЬ И МАЙ

Жизнь катится под гору. Дюссельдорф не просыхает.