- А я вот никак.

- Что - никак?

- Не могу привыкнуть. Не получается.

- Разве к такому можно привыкнуть?

- Привыкают и к этому.

- Страшно...

- Бывает страшнее...

- Все как-то перепуталось. Раньше, до войны, все было ясно. Учились, мечтали... Костры, песни, клятвы... Помню Толика Маркова... Большеголовый такой, худенький, глазастый. Стихи писал. Собирался поэтом стать... Тихий-тихий мальчик, отличник... Семья у них огромная, и, когда отец ушел на фронт, Толик остался единственным мужчиной в семье. Мужчина в двенадцать лет... Около их дома - товарная станция. Сначала по мелочам: дрова, картошка... Потом бросил школу... Встречаю как-то... Сапоги, брюки с напуском, блатная кепочка, челка, тельняшка из-под рубахи... "Привет, говорит, Алька, куда капаешь?.." Теперь у него двадцать лет сроку... Где-то здесь...

- Бывает и так.

- Бывает, но не должно. У каждого, кто жил и стоял рядом с ним, есть доля в его сроке. Неужели вовремя нельзя было помочь!.. Легко сказать: сам виноват. А вы попробуйте выстоять в одиночку, когда вам двенадцать лет. Если арифметически прикинуть, во всем сроке на его вину падает года два, не больше, а остальные восемнадцать он отбывает за других...

- Выходит, и за тебя...

- И за меня тоже.

- Тяжело тебе будет жить, Аля.

- Есть тяжесть, без которой жить на земле преступно.

- Я рад, что встретил тебя.

- И я...

Они умолкли, как бы вслушиваясь в хрупкую тишину тундры, а Иван Васильевич вдруг поймал себя на том, что в словах Алевтины ему услышалась его собственная давнишняя, оглушенная временем боль. Все действительно перепуталось, сдвинулось с места, смешав - так казалось бы - стройно отстоявшуюся цепь обязанностей и взаимоотношений. У Ивана Васильевича были друзья, от которых ему доводилось отказываться, и недруги, с которыми выпадало заводить дружбу; он вычеркивал из своей памяти истины, выстраданные опытом, и усваивал другие, случайные, подсказанные со стороны; им - и с годами все чаще - произносилось "да" там, где элементарно следовало сказать "нет".

Раньше Иван Васильевич старался не думать об этом, глушил в себе сомнения одним удобным для лжи и ёмким словом "надо", но вот здесь, сейчас, поставленный случайной встречей лицом к лицу с самим собой, со своей совестью, он не находил в себе силы отвернуться от того, о чем хотел во что бы то ни стало забыть.

А разговор у потухшего костра продолжался своим чередом.

- Не вернусь я теперь домой.

- А куда?

- К теплу подамся.

- Уже загадываешь?

- Холодно здесь.

- Отогреешься...

- Если не сыграю в ящик.

- Тебе жить да жить.

- Пробовал. Не дали.

- Детей иметь...

- Не заказано.

- Все еще впереди.

- Позади больше.

- Надо забыть.

- Не могу.

- Надо.

- Знаешь, Аля, как здесь у нас поют: "Я еще молодая девчонка, но душе моей тысячу лет". Устал я, Аля... Не от работы... Работа любая мне в игру... От холода устал. От снов. От крика...

- Это пройдет, Паша, вот увидишь, скоро пройдет...

- Еще год.

- Не так много, Паша. Надо научиться ждать... Нам обязательно надо научиться ждать...

- Для чего?

- Для меня хотя бы, - сказала она почти шепотом. - Или не стою?

- Вот, Аля, шел, шел...

- Ко мне и шел...

- На краю света...

- А те, к кому идешь, всегда - на краю.

- Боюсь: вдруг пожалеешь... Может, это у тебя от безлюдицы... с тоски... Худо мне тогда будет, Аля, очень худо...

- Не надо, Паша...

- А - вдруг?

- Не надо... - умоляющая беззащитность, казалось, достигла предела. - Не надо...

- Прости...

- Что ты.