Бернбург встретил меня снегом, ранними сумерками и провинциальной тишиной. Такси не оказалось, но у левого крыла вокзала я нашел экипаж с фонарем, у козел кучер в соломенной не по сезону шляпе, и за одну марку двадцать пфеннигов совершилось превращение Одиссея в средневекового странника, въезжающего во владения разбойника-барона. Пепельная готика домов, флюгера на крышах в виде геральдических петушков и цоканье копыт по брусчатке дополняли сходство. Я разглядывал побеленную снегом черепицу крыш, лошадь в дурацкой шляпе и старался запомнить дорогу, не забывая при этом присматриваться к машинам, едущим в одном направлении с нами. Не обнаружив признаков слежки, я сошел на площади, расплатился и, покрутившись возле ратуши, принялся прикидывать, кто, помимо Варбурга, может находиться в квартире. Двухэтажный особнячок с приветливыми окнами при ближайшем знакомстве мог и впрямь оказаться логовом разбойника, откуда путешественник вроде Одиссея рисковал вернуться лишь вперед ногами.

“Ну, ну, не робей, Одиссей!” — говорю я себе и, бросив последний взгляд на окна, решительно направляюсь к подъезду. Площадь и ратуша с ее непревзойденными часами остаются за спиной — ненадежный тыл, в котором я не сумел отыскать даже намека на присутствие советника Цоллера. Машины, обгонявшие фаэтон, и другие — те, что у ратуши, — все как на подбор были с местными номерами; никто не слонялся без дела возле особняка, и оставалось надеяться, что Цоллер или его люди не пренебрегли соблазнительными удобствами маленького кафе, расположенного прямо напротив ратуши. Из него, по-моему, легче всего вести наблюдение.

В парадном я нажимаю кнопку освещения и, прежде чем лампа гаснет, оказываюсь на втором этаже перед единственной дверью — массивной, с фаянсовой ручкой и бронзовым “глазком”. Я снимаю кепку и расстегиваю пальто: черный мундир СС должен послужить мне пропуском. Хорошо пронафталиненный и выглаженный, он ждал своего часа в шкапчике, куда ночной сторож Франц Леман вешал по утрам халат Кто мне откроет — ординарец или горничная? А что, если Варбурга нет? Почему то мне вспоминается лошадь в шляпке из соломы — костлявый одр с тощим хвостом, и я совсем не к месту рисую в воображении четверку мекленбургов, цугом влекущих катафалк с плюмажиками к месту последнего упокоения и вечной тишины…

Звонок, ожидание, шаги… и:

— Господин фон Варбург дома?

Горничная, в кружевах и с таким непроницаемым лицом, будто ее обрядили в маску из подкрашенного косметикой алебастра, вышколенно распахивает дверь и принимает у меня кепи. Черный мундир сделал свое дело, не породив у стража сомнений, что я имею право войти.

— Как прикажете доложить?

— Штурмбанфюрер Эрлих! — говорю я.

— Соблаговолите ждать.

Ну что же, подождем. Мне, признаться, очень нужна минутная передышка. Много препятствий позади, но и впереди не гладкая дорога, по которой Одиссей без забот и хлопот пойдет себе шагом праздного гуляки, любуясь рассветами и закатами.

Под высоким потолком нежно и печально поют подвески люстры. Стуком высоких каблуков горничная заставляет их резонировать и звук, сродни перезвону колокольчиков, словно бы оттеняет тишину. Я жду Варбурга и всем телом ощущаю его приближение, оттуда из глубины квартиры, возникнет он, и все начнется, и будет длиться час или два, пока над эмоциями и волей не возобладают законы элементарной арифметики, гласящие, что два плюс два равно четырем, при всех условиях четырем, и ни деньги, ни пуля, ни просьбы не в силах опрокинуть мир вверх дном и ниспровергнуть аксиому.

Рослый блондин в сером костюме и с лицом еще более непроницаемым, чем у горничной, выходит из глубины коридора и с ног до головы осматривает меня. Делает он это не считаясь с приличиями, очевидно, не задумываясь, приятно ли мне это или не очень. Он не торопится заговорить, а когда произносит первые слова, я поражаюсь его голосу, низкому, с бархатными нотами.